Бог смерти не любит яблоки - Алиса Чернышова Страница 21

Неожиданный ход. Впрочем, если она берёт такой тон, то Танатос согласен поддержать игру.

— У меня было не так уж много других опций, — ответил он, — в моей ситуации вирт-знакомства… предпочтительны.

В его ситуации нижние, теневые слои вирта с самого начала были единственным шансом на нормальную жизнь, обучение, общение, проявление эмоций, правду… На свободу.

— Ну да, — жёстко, незнакомо усмехнулась Ли. — Как же ещё искусственному уроду вроде тебя развлекаться?

Танатос порадовался тому, что ещё в самом начале разговора ограничил эмоциональный спектр своего аватара: будь он так же открыт, как раньше, на лице могло бы что-то отразиться. Что-то глубоко… лишнее.

Не то чтобы, с учётом обстоятельств, ему следовало ожидать чего-то другого. С рациональной точки зрения, он не услышал ничего нового. Ожидаемо.

Более того, он ведь в вирте. У него здесь даже нет тела. И он действительно… как там?.. искусственный урод. То есть, идеальное альданское оружие… Но это сейчас не важно.

Суть в том, что ему в этих конкретных обстоятельствах не должно быть больно. Он здоров физически. Он неуязвим.

И он действительно не понимал одного: почему так больно? Нечему ведь болеть. Объективно — нечему.

Наверное.

Просто, быть может, люди знали что-то большее, когда придумывали эти свои метафоры.

— Точно, — сказал он. — Выбор развлечений для искусственных уродов ограничен. Но я не думаю, что уместно обсуждать это сейчас. Я хотел поговорить о другом.

— Вот как. И о чём же?

— Ты должна исчезнуть. Скрыться так глубоко и далеко, как только возможно. Если ты будешь одна, то, быть может, я смогу устроить так, чтобы ты смогла уйти…

— Интересно, — оборвала она холодно. — А что, в соответствии с этим твоим замечательным планом, случится с остальными?

— Ты знаешь ответ.

— Отлично. Тогда ты, с большой долей вероятности, знаешь мой.

О да. Он не был дураком. Он уже понял — если не всё, то многое.

— Впрочем, у меня есть встречное предложение, — незнакомо оскалилась она. — Забирай свой проклятый корабль и улетай. Как тебе идея?

— Я не могу этого сделать.

— Так что тебя заставляет думать, что я могу бросить своих умирать?

Танатос прикрыл глаза, стараясь успокоиться. Всё шло даже хуже, чем он думал.

— Я… физически не могу. Ли, пожалуйста…

— Заткнись. Физически не можешь? Забавно звучит. Отличное оправдание. Но знаешь что? Мне плевать на оправдания. Ты делаешь выбор, и я тоже. И знай я, кто ты и что ты, я бы никогда не выбрала тебя.

Она говорила грубо, резко. От этого та странная боль в груди (которую, наверное, называют фантомной в специализированной литературе) стала острее.

Ли-11 никогда не говорила так со своим богом смерти. Но в том-то и суть? Тогда она не знала, кто он.

Теперь Танатос даже сам не совсем понимал, на что он надеялся, почему верил, что она поймёт. Это было совершенно иррациональное убеждение.

Любовь, метафоры, личные планеты — это ведь для людей. Свобода для людей.

Не для него.

— Кстати, про оправдания, — она говорила не так уж громко, но Танатосу казалось, что голос её оглушителен, как звук катастрофы. Как будто планета, их планета, прямо сейчас коллапсирует вокруг них. — Мне вот даже интересно: а ваш так называемый “папочка” в курсе, что его любимые твари разгуливают по вирту, как хотят? Почему-то мне кажется, что нет. И мне вот интересно: как ты думаешь, что будет, если я его порадую этой новостью? Последние наши с тобой встречи я даже сохраняла в личной папке. Так что, при желании, могу оформить это со слайдами и личными комментариями. Что скажешь?

Танатос поймал себя на том, что не может сказать совсем ничего. Это было бессмысленно, это чисто человеческие глупые метафоры, но ему казалось, будто он вдруг оказался в эпицентре взрыва сверхновой.

Хотя нет, в этом случае даже он сразу сгорел бы — даже богу новой эры не выжить в эпицентре. Он даже почувствовать бы ничего не успел…

Но сейчас он чувствовал. И в этом проблема.

Больно. Больно. Почему так больно? Болеть ведь объективно нечему… Эта ловушка — метафор, человечности, любви. Ты тянешься к ней, ты позволяешь себя поймать, но потом приходит боль. Не об этом ли писали все эти человеческие поэты? Скулящий щенок, тоскующий на колодезном дне, лис, оставленный мальчиком со звезды, последний лист, нарисованный на стене — и последняя же спичка…

Так рушатся надежды. Так сгорают иллюзии. И винить некого: оглядываясь назад, он сам не знает, почему верил.

— Ты не понимаешь, — сказал он.

Прозвучало жалко, наивно, но на большее он, несмотря на весь свой хвалёный божественный интеллект, был не способен. Почему это делает его таким… уязвимым? Впрочем, вопрос риторический: потому что он позволил. Он впустил её в сердце, в разум, под кожу и в кости; он стал считать их общую планету домом; он поверил, что она примет его любым…

Только вот жизнь вносит свои коррективы.

— Конечно, не понимаю, — усмехнулась она. — Куда уж мне? И всё же, если ты не спасёшь моих людей…

— Я не могу спасти их, Ли, — Танатос почти ненавидел себя за то отчаяние, что звучало в его голосе. — Я не могу! Умоляю, поверь мне: я хотел бы. Я хотел бы. Но на кону больше, чем ты или я.

— Точно. На кону больше, чем ты или я.

Они застыли друг напротив друга. С каким-то отстранённым равнодушием Танатос отметил, что солнце тонет в воде: впервые здесь, на этом пляже вечного заката, наступала ночь.

Он сжал зубы.

Надо собраться. Надо взять себя в руки. И хотя бы попытаться объяснить.

Это ведь Ли. Она всегда понимала его, была умницей. А он… он никогда не лгал ей.

Попытается сказать правду и в этот раз — ту, которую может.

— Ты можешь угрожать мне, ты можешь уничтожить меня, подвести под утилизацию, но нет ничего, что я мог бы сделать…

— Ложь, — оборвала она. — Не можешь ничего сделать? Ты, генерал, в честь которого назван флагман, которому подчиняются сотни тысяч солдат?

— Всё не совсем так.