Кий Джонсон - Женщина-лиса Страница 22

2. Дневник Кая-но Йошифуджи

Моя жена стоит рядом со мной и смотрит на дрожащие в темноте факелы. Они прыгают по мокрому от дождя саду. Вскоре они возвращаются к конюшне.

— Они ушли, — говорю я наконец. — Кто бы это ни был.

— Это лисы. Я знаю, что это были лисы. И они не ушли.

Ее голос дрожит. Обернувшись, я вижу ее лицо, мокрое от слез. Она закуталась в свои ночные платья, как испуганный ребенок — в стеганые одеяла. Потрясенный, я беру ее за руку:

— Пойдем в дом, жена.

— Не трогай меня. Пожалуйста. Мой господин, — она отворачивает от меня лицо и убегает в свою комнату. Она садится на циновку за ширмой. Я ее муж, поэтому я иду за ней и сажусь рядом.

— Я ничего не сделал, — говорю я тихо, но она не слушает меня.

Жена продолжает плакать, несмотря на всю суету Онаги вокруг нее и на теплый бульон, который принесла служанка. Ее слезы напоминают мне ровную бесконечность осенних дождей.

— Уходи, — наконец сказала Шикуджо. Сначала я не понял, что она имела в виду не меня, а Онагу.

Мы сидим в тишине. Ее спутанные волосы закрывают ее лицо, разделяя нас. Должны же быть какие-то слова, способные остановить ее отчаянный плач!

— Мне очень жаль, — говорю я наконец, зная, что это не те слова, которые нужны сейчас.

Но мне действительно очень жаль: жаль, что она плачет, что так переживает из-за всего этого; жаль, что здесь живут лисы и что я так интересуюсь ими; жаль, что сейчас лето и что мы проводим его здесь, в глухой провинции. Жаль, что я существую. У меня болит в груди. Сердце словно сжимает острая боль. Я сижу и молча смотрю, как она плачет.

— Этот дом проклят, — говорит она низким ровным голосом.

— Это всего лишь дом, — даже я сам понимаю всю абсурдность моих слов. Это не просто дом. Для меня — это наказание: место, куда я сбежал, чтобы вспоминать свои прошлые победы. — Нам же раньше нравилось здесь, только ты и я.

— Да, но тогда нас не преследовали лисы. Ты их не рисовал, не писал о них стихи и не говорил о них во сне.

— Что? — удивленно спросил я.

— Да, ты говоришь о них во сне. — Она слегка покачивается взад и вперед, даже не замечая этого, — так успокаивает себя обиженный ребенок, когда рядом нет никого из взрослых.

— Наверное, они мне снились. Мне снятся разные вещи.

Если бы она не была моей женой, я бы не поверил, что это презрительное фырканье издала она.

— Так вот в чем дело? — говорю я. — Ты ревнуешь?

В моей жизни всегда было что-то помимо тебя: мои обязанности, мои друзья и тысячи других вещей… разумеется, любовницы, стихи и секс, флирт с другими знатными женщинами. Мужчина может все это себе позволить. И она знает это. Я знаю это. Но я думал, что она никогда не ревновала меня к другим женщинам, моя идеальная жена.

— Нет, тут нечто большее, чем просто лисы, — говорю я, зная, что прав. — Что беспокоит тебя на самом деле?

Она поправила складку на рукаве, она всегда была такой — наводит порядок, даже когда у нее на щеках еще не высохли слезы.

— Что ты видишь, когда смотришь на них?

— Смотрю на кого? — спрашиваю я, но тут же продолжаю. Я вдруг устал от этой маленькой гадкой бесконечной игры, в которую играем мы с женой. Я слишком устал говорить что-либо, кроме правды. — Они кажутся мне такими свободными. Живыми. Радостными. Более, чем я, чем кто-то, кого я когда-либо знал.

— Радость? Они же животные, а ты приписываешь им радость! Они не испытывают никаких чувств. По крайней мере, как мы. Я уверена, что они испытывают боль и, — она колеблется, — похоть, страсть: это инстинкт размножения. Но все, что есть, — это сплошные инстинкты. Они едят и размножаются. И они зависят от своих потребностей так же, как мы — от своей судьбы.

— Неужели? — Я знаю, что это так, но мне не хочется думать, что свободы на самом деле нет. — А может, их карма позволяет им мечтать?

Она вздрагивает.

— Возможно. Но я читала так много историй про то, как мужчина предлагает красивой девушке покататься, а она оказывается лисой; или о мужчинах, которые видели огромную усадьбу со светящимися окнами на болоте, а когда они туда приходили, оказывалось, что…

— Ты говоришь, что я одержим лисами. Но мне кажется, что ты одержима ими не меньше, если даже не больше, чем я.

— А как я могу не думать о них, — говорит она резко, — когда я вижу, что ты ушел в свои фантазии?!

— Фантазии? Ты сама только что сказала. Они едят. Они спариваются — иногда под нашим домом, но все же спариваются. Они играют. Я также подозреваю, что они спят, испражняются и дерутся. Они не фантазия. Они реальны, жена, может быть, даже более реальны, чем мы с тобой.

— Что ты хочешь этим сказать?

Я обвожу рукой комнату, тускло освещенную железой лампой, сделанной в форме пучка травы, согнутой ветром. Этой лампе больше двухсот лет, ее выковал слепой кузнец — фамильная драгоценность моей жены.

— Мы смотрим на это вместо настоящей травы — и это искусство. Лисы резвятся в настоящей траве. Им светит настоящее солнце. В их жизни нет иллюзий. Ни искусства, ни искусственного. Иногда мне кажется, что мы призраки, а они настоящие.

— Они нас уничтожат. — Углубившись в свои переживания, она не слышала ничего из того, что я говорил.

— Они не сделали этого раньше, когда мы жили здесь, — зачем им сейчас это делать?

Она встает.

— Я должна вернуться в свою комнату. Я не очень хорошо себя чувствую.

— Ты просто хочешь уйти, — говорю я. — Как будто этот разговор не важнее, чем обмен очередными ничего не значащими стишками. Ты сможешь уйти и не довести беседу до конца? Ты не хочешь увидеть, чем все может закончиться?

— Для тебя это просто умственное упражнение, но для меня это слишком важно. Прости меня. Я больше никогда не побеспокою тебя своим мнением на этот счет. Пожалуйста, извини меня.

Она поднимает руки ко лбу в правильном жесте, выражающем уважение, и выходит прежде, чем я могу собраться с мыслями и ответить ей. Эта ловкая вежливость — лучшее оружие, которое у нее есть.

Но я знаю, что она ушла расстроенной, потому что забыла свой круглый веер — он все еще лежит у меня на кровати. Я провожу пальцем по его бледной поверхности. Я смотрю на лис и вижу свободу и радость. Она смотрит на них и видит что-то свое. Но кто может сказать, что именно? Она не скажет. Возможно, она тоже видит свободу и радость, но это то, что пугает ее. Это раздражает меня: она с такой силой отталкивает от себя те вещи, о которых мечтаю я.

Имею ли я право так давить на нее? Был бы я так же агрессивен, если бы знал, что я не прав? Не в том, что думаю об этих вещах, нет — как я могу не делать этого? — но в том, что настаиваю, чтобы и она о них думала. Она имеет право на свои собственные мысли, я полагаю.