Дебора Боэм - Призрак улыбки Страница 24

Еще позже, когда они уже засыпали, Кадзуэ проговорила: «Спокойной ночи, дорогой», — и тихонько поцеловала его в лоб, как когда-то делала мама. Странная дрожь прошла при этом по телу Рокуносукэ, и только какие-то мгновения спустя он понял, что испытал чувство любви. Никогда больше не оставлю эту женщину, подумал он. Здесь мое место. И мы — мое тело, душа, сердце, мозг, мой маленький деспот и я сам — принадлежим ей. Но вслух он сказал только: «Спи».

Спал Рокуносукэ дольше обыкновенного, спал, пока высоко поднявшееся утреннее солнце не заглянуло в полуоткрытые ставни и не появилось ощущение, что голова превратилась в перезрелую дыню. Открыв один глаз, он с изумлением обнаружил, что Кадзуэ еще тоже спит. Видна была только ее обтянутая юката спина и блестящие кольца волос, как лакированные змеи разметавшихся по подушке. Прежде она всегда вставала рано, и он был немного разочарован, что она не готовит уже ему завтрак, не стирает белье, не выставляет, как должно, к порогу его остроносые башмаки. Но затем ему вспомнилось медленно-нежное очарование минувшей ночи, и он подумал: а! ведь женушка, наверно, хочет еще. Чувствуя себя любящим и исполненным мужской силы, Рокуносукэ протянул руку и положил ее на плечо Кадзуэ. «Я приготовил тебе сюрприз к пробуждению, моя милочка», — прошептал он и тут же с отчаянным криком вскочил с постели, потому что…

— Прошу прощения, Спиро, — прервала его Мурасаки Мак-Брайд, вставая и начиная застегивать свой лимонного цвета жакет от Иссэй Миякэ, — я понимаю, что жестоко прерывать вас в такой момент, да я и сама горю желанием узнать, чем же заканчивается эта прелестная история, но, к сожалению, мне надо бежать. У меня интервью на национальном канале «Культура», а я только сейчас заметила, что уже так поздно. Не придете ли вы ко мне сегодня вечером досказать все до конца?

— К вам домой? Вечером? — глуповато откликнулся эхом Спиро. Приглашение было настолько небывалым, что он о нем и мечтать не мог.

— Разумеется, если у вас не намечено что-то другое. — Мурасаки Мак-Брайд снова смотрела на него этим мягким, одурманивающим взглядом: сочный, чуть улыбающийся рот, трепещущие ноздри, тяжелые мраморные веки. — И принесите что-нибудь выпить, что-нибудь экзотическое и головокружительное.

Сердце Спиро стучало как молот. Вот оно. Приглашение к танцу, подумал он. Трудно было сказать, любовь ли говорит устами Живой Легенды, но то, что часть его пчел залетела и в ее душу, сомнений не вызывало. Итак, что-нибудь экзотическое и головокружительное? Пожалуй, сухое шампанское дорогой марки. У Мурасаки Мак-Брайд классический вкус. Шампанское, трюфели, полутьма, глубокие поцелуи, непрерывно струящаяся тихая музыка (дверной звонок отключен, телефон — тоже).

Спиро провод ил восхитительную патронессу до такси. Машина была бирюзового цвета (цвета Адриатического моря и цвета глаз моего деда, вихрем пронеслось у него в голове). Стараясь соблюдать вежливость, тактичность и европейский стиль поведения, он спросил Мурасаки Мак-Брайд, уже нырнувшую на обитое тканью сиденье:

— Позвонить вам попозже, чтобы узнать, не изменились ли ваши планы?

— А вы хотите, чтобы они изменились? — она озорно улыбнулась — прежде он никогда не видел у нее такой улыбки — и сразу исчезла — отъехала, оставив Спиро с полным ртом не успевших оформиться протестов и уверений в обратном.

Она так красива, так совершенна и так… достижима, думал он, глядя, как такси удаляется по обсаженной желтовато-зелеными ивами улице. По движениям головы Мурасаки Мак-Брайд ему было ясно, что она оживленно болтает с шофером на своем беглом, кокетливом японском, а поворот головы шофера указывал, что ему это льстит и нравится. Спиро вдруг странным образом почувствовал себя обделенным; грусть, чуть ли не разочарование были реакцией на претворение немыслимого желания во что-то вполне реальное. Она, конечно, не сказала «я хочу тебя, милый», но намерения ее были предельно ясны.

Печаль в приближении коитуса полностью завладела Спиро; мучила мысль, что его иллюзорный роман погиб, закончен, не успев начаться, и что, чем ярче будет минутная близость, тем более одиноким окажется он перед лицом неизбежного расставания. А если к тому же слухи верны и она в самом деле распутница, способная увлекаться только на миг? В таком случае, надоевший ей, он потеряет не только спокойствие духа, но и прекрасно оплачиваемую работу!

— Ну и ну, — сказал он, — да ведь я на пороге крушения своей жизни. — Но тут же губы его растянулись в усмешке и он сделал ликующий жест (кулак с размаху бьет из-за спины под дых), свойственный игрокам в шары и неудачникам в приключенческих фильмах, когда они удачно забивают шар в лузу или одерживают верх над нелепо преувеличенной напастью. — Да-а! — выкрикнул он, — и я с нетерпением жду начала!

Вернувшись в кафе, Спиро, пытаясь успокоиться, попросил поставить Бранденбургский концерт № 3, ре-мажор, уселся за барьером в дальнем конце зала и попросил чашку черного кофе — на случай, если понадобится бодрствовать всю ночь.

— Извините, пожалуйста, — услышал он голос, говоривший на американском английском, явно принадлежавшим кому-то с Восточного побережья. Тембр был носовым, тон горячим, настойчивым. — Вы вправе прийти в ужас от моих манер, но дело в том, что я сидела как раз за перегородкой от вашего столика, бессовестно вслушивалась и теперь просто лопну, если не выясню, чем закончилась эта потрясающая история.

Поскольку день был явно судьбоносным, Спиро сразу же понял, что голос принадлежит высокой юной блондинке, тонкой, но дивно сложенной, знойной и ослепительной. С томиком «Илиады» в руках (на древнегреческом, разумеется), она попросит его пойти с ним потанцевать в Роппонги и вынудит тем самым сделать выбор между предметом давнишних фантазий и женщиной, к которой самым неподобающим образом обратились недавно его мечты.

Но, подняв голову, Спиро увидел, что ошибался. Американка оказалась крупной, приятного вида дамой с пухлым розовым лицом, седыми пушистыми волосами и массивным обручальным кольцом, украшенным рельефом из крошечных розочек по золотому полю. В пурпурном берете и претендующем на элегантность платье (джерси цвета клубники), она вызвала в Спиро полное ностальгии воспоминание об утыканной со всех сторон подушечке для булавок, хранившейся в маминой швейной коробке.

Дама представилась как Марион Фэррадин («но, пожалуйста, называйте меня как все: просто Мара»), объяснила, что она фольклорист-любитель — то есть домохозяйка, увлекающаяся сказками, пояснила она покаянно, и особо сюжетами, связанными с устной традицией и всем сверхъестественным.