Далия Трускиновская - Единственные Страница 27

– Откуда ты все это знаешь?

– Когда я работал в театре… Что ты так смотришь?! Я был рабочим сцены. И у меня была подруга-гримерша. Меня иногда занимали в массовке, и она меня мазала.

По дороге домой Илона несколько раз поймала очень заинтересованные мужские взгляды. Выходит, Яр был прав. Но нужно было зайти к тете Тане и умыться. Мать могла назвать дочку, возвращающуюся вечером неведомо откуда накрашенной, проституткой, если не хуже.

У тети Тани были кухонные посиделки. Пришла другая соседка, тетя Груня, принесла домашнее печенье. Толик, оказавшийся хорошим кулинаром, на скорую руку готовил горячие бутерброды, которые недавно стали модным кушаньем. Эти бутерброды были дешевыми и дорогими. Дешевые – на ломтик белого хлеба, смазанный томатной пастой, клали ломтик вареной колбасы и сверху – кусочек плавленого сыра; в горячей духовке он растекался по всей колбасе. Дорогие – с ветчиной и хорошим сыром, голландским или российским; обычно такие сыры приберегали для праздничной нарезки. Но Толик еще приправлял бутерброды какими-то сушеными травками. Глядя на кухонное веселье, Илона только вздохнула – мать такого никогда не устраивала.

На следующий день Илона отправилась в редакцию подкрашенная и произвела особое впечатление на Яшку из отдела культуры. Яшка был тот еще гулена – некрасивый, но очень активный. Как-то, когда Лиду подменяла Ася, в корректорской зашел разговор об удивительном Яшкином успехе среди слабого пола. Точку в дискуссии недоумевающих коллег поставила Варвара Павловна:

– Э-э, девки, дурное дерево в сук растет!

Яшка вполне годился как объект для отработки навыков верчения хвостом. И днем, забегая в отдел культуры, Илона строила ему глазки. Но потом ее осенило – Яшка в данном случае мебель, не вызывающая никаких чувств, а с Буревым так не получится. И она прекратила эксперименты – к некоторой обиде раздухарившегося Яшки.

Потом позвонила Вероника. Буревой решил включить Илону в отчетный концерт. Там между оркестром народных инструментов и ансамблем аккордеонистов «Аншлаг» должен был выступить с поэтической композицией.

– Надя уперлась, не хочет, ты будешь за нее, – сказала Вероника. – Я тебе переписала стихотворение Друниной, называется «Комбат». Нужно до завтра выучить.

– Я не успею!

– Я тебе в редакцию занесу.

И действительно – занесла блокнотный листок, а на нем четыре четверостишия.

Стихотворение оказалось очень трудным – про комбата, застрелившего двух дезертиров. Оно должно было хорошо получиться у Нади – Надя помнила войну и погибшую родню, отца и двух дядек. У Илоны с войной были натянутые отношения – она читала и правила отлакированные отделом партийной жизни воспоминания ветеранов, видела и слышала какую-то непостижимую фальшь, а отец, восемнадцатилетним призванный и успевший немного повоевать, рассказывать правду не хотел. Смотреть же фильмы Илона просто не могла – не выносила кровавых эпизодов.

Четыре четверостишия – как русичка в школе говорила, четыре куплета. А в них столько всего спрессовано!

Конечно, говорила себе Илона, можно просто зазубрить – а Буревой покажет, как правильно, останется только повторить. Но можно ведь попытаться, можно?..

Но сперва – зазубрить.

– Что ты там бормочешь? – спросила Варвара Павловна, когда Илона принесла вычитанную третью полосу.

– Мне до завтра нужно стихи выучить. Для концерта.

– А что за стихи? – заинтересовалась Варвара Павловна. Илона дала ей листок.

Казалось бы, долго ли нужно читать тренированными глазами четыре четверостишия? А она смотрела на листок долго – пока не начала читать вслух. Начала очень тихо, словно бы для себя одной.

– Когда, забыв присягу, повернулиВ бою два автоматчика назад,Догнали их две маленькие пули –Всегда стрелял без промаха комбат.

И она повторила последнюю строчку: «всегда стрелял без промаха комбат».

У Илоны мурашки по коже побежали. Надя бы так не сумела! Да что Надя – и Буревой бы не сумел.

– Упали парни, ткнувшись в землю грудью,А он, шатаясь, побежал вперед.За этих двух его лишь тот осудит,Кто никогда не шел на пулемет.

Варвара Павловна помолчала. Илона даже дышать боялась.

– Потом в землянке полкового штаба,Бумаги молча взяв у старшины,Писал комбат двум бедным русским бабам,Что… смертью храбрых пали их сыны…

И опять Варвара Павловна замолчала – лицо стало суровым и скорбным. Оставалось последнее четверостишие.

– И сотни раз письмо читала людямВ глухой деревне плачущая мать.За эту ложь комбата кто осудит?Никто его не смеет осуждать!

Последние слова она вдруг выкрикнула, но как выкрикнула? Со звериной, невменяемой яростью! У Илоны голова сама собой в плечи ушла, дыхание оборвалось. Сыграть такую ярость дважды подряд невозможно – даже она, со своим ничтожным сценическим опытом, это чувствовала. Выплески такие бывают, может, всего раз в актерской жизни, а потом работает воспоминание.

– Варвара Павловна…

– Это было, – сказала Варвара Павловна. – Вот так оно и было. Ну, что стоишь? Иди работай!

Илона схватила листок со стола и выскочила в коридор. Там она попыталась повторить стихи – сперва глуховатым голосом, словно бы даже бесстрастным, потом чуть живее, но выкрикнуть последние слова побоялась – не сцена все-таки.

Работать было невозможно – стихи зазвучали в голове.

– Ты чего? – спросила Регина. – Вернись на землю!

– Ага.

Главное было – сохранить это звучание до завтрашней репетиции.

И еще – попытаться понять, почему обычно спокойная Варвара Павловна вдруг так закричала. Для чего ей с неуправляемой яростью вступаться за комбата, даже если «это было»? Эти стихи – про события невероятной давности, Варвара Павловна ушла воевать, кажется, в сорок втором, сейчас семьдесят шестой. Комбат, комбат… Бекасов?..

С главным редактором Илона сталкивалась очень редко – разве что в коридоре, да пару раз ее посылали отнести ему полосу. Высокий, с основательными залысинами, с тихим голосом, но голос такой, что ни у кого не возникает желания противоречить. Его побаивались. Он вроде бы действительно был на войне комбатом. И Варвара Павловна входила к нему в кабинет, как к себе домой, для нее Бекасов всегда откладывал неотложные дела.