Екатерина Лесина - Дориан Дарроу: Заговор кукол Страница 32

— Платье, — велел пьяный уверенным голосом. И тросточку свою в руках повернул, выпуская стальное жало. Оно-то и уперлось в горло, расцарапывая кожу. — Снимай.

И Мэри торопливо принялась раздеваться. Он смотрел. Причмокивал губами, совсем как тот старый дед, купивший Мэри в самый первый ее раз. Тогда хотя бы тепло было. И свечи горели. И все казалось очень страшным, а на деле вышло еще страшнее…

— Пощадите, пожалуйста, — голос со страху осип, но так даже жальче вышло. Только этот жалости не знал, мотнул башкой, снял цилиндр, аккуратненько пристроив на платье, и отдал новый приказ:

— Ложись.

А может еще обойдется? Ну извращенец, ну так их в порту полнехонько. Поглумиться и уйдет, а там Мэри домой, в тепло, согреется и поплачется, и кот пожалеет. Он всегда жалел, когда она напарывалась…

Камень леденющий. Небо же черное, в горошинах звезд. Когда-то Мэри любила на звезды смотреть, мечтала все, как в город поедет и наймется в какой-нибудь хороший дом, где хозяйка добрая и умная…

Лезвие коснулось живота, выводя ровную линию от пупка до грудей. Остановилось. Уперлось. Страшно. Мама-маменька, спаси…

Поворот. Хруст. Больно. Горячие губы прижимаются к ране, хлебая кровь. А небо все краше и краше. Звезды хорошие. Колючие только.

Приникнув к ране, убийца жадно пил кровь, лишь изредка отрывался, переводя дух. И поднялся с колен лишь когда ручеек стал совсем тоненьким. Достав из кармана платок, он вытер губы и руки, после плеснул на них из фляги спиртом и снова вытер. Провел тряпкой по ране и, присев на корточки, аккуратно надавил на живот сначала с одной, потом с другой стороны.

Удовлетворившись результатом пальпации, убийца извлек из кармана плоский пенал с инструментом и приступил к вскрытию. Работал он быстро, но аккуратно. Свежий разрез перечеркнул старую рану. Тело раскрылось, как шкатулка, выставляя теплую сырую требуху.

Вот умелые пальцы извлекли бурый комок сердца в скользкой сумке перикарда. Положили рядом. Добавили нежно-розовую долю легкого. Уравняли с другой стороны парой почек и, в довершение картины, возложили между раздвинутыми ногами шлюхи матку со вздутыми шарами яичников.

После этого убийца аккуратно протер инструмент. Надев цилиндр, он склонился над жертвой, пытаясь усадить в разверстой шкатулке живота бумажную бабочку. А когда получилось — исчез в одной из многочисленных припортовых улиц.

— Мне кажется, что я схожу с ума, — мадам Алоизия нервно расхаживала по кабинету. Сейчас, в строгом сером платье на узком кринолине, с гладко зачесанными волосами, она походила на гувернантку. Лишь тройная нить жемчуга и бляха золотого медальона выдавали в ней даму если не знатную, то во всяком случае состоятельную.

— Мне кажется, что ты меня используешь! Да, используешь! О, сколь наивна я была, когда поверила, что ты способен кого-то любить. Тебя ведь интересуют лишь…

— …деньги, — подсказал ей мужчина. Он сидел у камина, настолько близко к огню, что при желании мог бы коснуться почерневшей решетки. Мужчина был довольно молод и весьма хорош собой. Настолько хорош, что всякий раз, когда взгляд Алоизии останавливался на нем, ее сердце сбивалось с ритма.

О как хотелось ей прикоснуться к темным волосам, нарушив идеальный порядок прически. Разгладить крохотные морщины на лбу. Ласково тронуть ресницы…

Заглянуть в глаза и увидеть правду. Нет, правды Алоизия не хотела.

В правде не было места любви, зато был долг, который придется возвращать. Про любовь же думать интереснее, да и шанс оставался: вдруг да поверит?

— Деньги?

— Ну конечно деньги, — мужчина поднял бокал с вином. — Я люблю деньги. И ты их любишь. Все их любят. А когда не любят, то это ложь и притворство. Но мы с тобой не лжем. И не притворяемся.

Намекает? Или издевается?

Глаза у него темно-винного цвета, как обивка кресла. Случайно вышло? О вряд ли. Он не любит случайностей. Он не позволит отвернуться, пока не выпьет все страхи Алоизии, а потом, насытившись, вернет их сторицей. Не следовало сюда приходить.

— Садись, милая, — неожиданно ласково предложил он. — Садись и мы поговорим.

И это кресло слишком близко к огню. Серый пепел, вырываясь из плена каминной решетки, норовит приклеиться к платью. Жар заставляет тончайшее кружево трепетать, а саму Алоизию тянуться за веером.

— Скажи, разве ты получаешь недостаточно?

— Достаточно.

Как будто все дело действительно в деньгах.

— Тогда чем ты недовольна? Тебя любят. Тебя принимают. Тебе открыты двери всех домов, вне зависимости от титула или богатства их обитателей. Подумай, Алоизия. Перед тобой и твоим даром трепещут те, кто, узнав правду, и не глянул бы в твою сторону.

— Но…

— Но может быть, ты их жалеешь? — его глаза темнеют, и это нехороший признак. Веер замирает в руке, хрупкой стеной страусиных перьев загораживая Алоизию. — Ты их жалеешь? Скажи?

— Н-нет.

Да. Иногда. Редко-редко. Алоизия знает, что эти люди недостойны жалости. Они себялюбивы. Эгоистичны. Лицемерны. Они запираются в башнях из добродетелей и плюют оттуда на тех, кто менее свят. Они знают, что кроме них святых не существует.

Они заслуживают всего, что случилось или случится.

Но ведь дело не в них! Дело в надежде, которая не хочет умирать.

— Я ведь люблю тебя, — Алоизия отвернулась, чтобы не видеть его. Так легче говорить. — И ты говорил, что любишь меня.

— Люблю. Конечно же люблю. Создатель не может не любить свое творение, тем паче когда оно столь совершенно.

Вот и все. Создатель. Создание. Пигмалион и Галатея, которая навсегда останется лишь ожившей статуей. Алоизии хотелось иного.

Но ее желания давно не имели значения.

— Лучше расскажи мне, о чем сейчас говорят, — его пальцы скользнули по руке, делясь теплом сквозь кружево перчатки. И сердце Алоизии затрепыхалось, пойманное в сети его лживой ласки. Нельзя верить.

Невозможно не верить.

— Я слышал про американку. Она и вправду богата?

— Да. Минди Беккет. Двадцать два года отроду. Безнадежно страшна и бессовестно состоятельна. Манеры отсутствуют напрочь, здравый смысл, впрочем, тоже. Ее вежливо называют эксцентричной, а на самом деле считают ужасом ходячим, и лишь делают скидку на ее состояние.

Он кивнул.

— Формально она пребывает под опекой Летиции Фаренхорт, которая не слишком рада данному обстоятельству. Однако финансовое состояние ее семьи в последнее время весьма и весьма шатко, поэтому Летиция и взялась устроить судьбу девицы Беккет. В свете врет о том, что поддалась на просьбы кузена.

Они всегда врут. Сочиняют сказки, в которые охотно верят сами и заставляют верить других. И эти другие соглашаются, хотя и видят правду. Как ее не видеть-то? Она столь же явна, как шрамы на руках Алоизии. И скрыта, как другие шрамы, изуродовавшие сердце.