Рейчел Уорд - Числа. Хаос Страница 32

— Я не могу тебе сказать, Сара. Я никому не говорю числа. Это неправильно.

— А я и не хочу знать, — выпаливаю я. — Нет, я не боюсь. — Вру, конечно. — Не хочу, и все. Никогда мне не рассказывай.

Никогда… Почему я так сказала? Как будто мы будем дружить. Как будто будем долго общаться. Как будто у нас есть общее будущее.

— Не расскажу, — обещает он. И добавляет: — А ты правда не боишься?

— Я сама умереть не боюсь. Я боюсь… — Я осекаюсь. Боюсь потерять Мию. Боюсь, что Мия потеряет меня.

— Чего?

— Своего сна, — медленно произношу я. Ведь это правда. — Я от него с ума схожу. Один и тот же сон, одна и та же дата. Так жить невозможно. Ничего не могу с этим поделать.

— У меня то же самое, — говорит он. — Людей с первым, вторым и третьим числом ужасно много, прямо тысячи. И умрут они по-плохому. Это все приближается и приближается. Всего пять дней осталось. Иногда мне кажется, я сломаюсь. Я же ничего поделать не могу, а хочу. Хочу сопротивляться. Всех предупредить. Спасти. Заставить уехать из Лондона.

Он разнервничался, сжимает кулаки, ерзает на диване, чуть ли не приплясывает. Столько в нем энергии — даже страшно. И классно тоже.

— Я думаю, у нас получится, — говорит он. — Вот возьмем и победим числа и всех спасем. Правда, я не уверен…

— Это только в Лондоне?

— Не знаю, но тут их гораздо больше, чем в Уэстоне.

— В Уэстоне?

— Я оттуда приехал. Уэстон-сьюпер-Мэр. У моря. Жил там с мамой.

— И что?

— Она умерла. Когда мне было восемь. От рака. Я видел ее число, а что это такое, не знал. Ну и сказал ей, то есть написал, а она увидела. Она все поняла, она же сама видела числа. Она была та самая девочка с колеса обозрения — ну, она знала, что оно взорвется, тогда, в 2009 году. Видела числа у народа в очереди. Потом ей пришлось с этим жить. В смысле, она знала свое число. Это все из-за меня…

Он умолкает, и я понимаю, что он сдерживает слезы.

— Ничего, — говорю, — конечно, ты горюешь по маме. У меня тут где-то были бумажные платки.

Он громко хлюпает носом и вытирает его рукавом.

— Нет, — говорит, — все нормально. Не надо. Все нормально. — Выпрямляется, разминает свои неугомонные руки-ноги. — Прости меня.

— Ты чего извиняешься?

— Да из-за всего. Прости, что я тебе жить мешаю. Что снюсь.

Я пожимаю плечами:

— Ты не виноват. Ты же не нарочно, правда?

Он подается вперед, сцепляет руки, переплетает пальцы.

— Сара, а если твой страшный сон не сбудется? Если мы сможем все исправить?

Вообще-то сон не обязательно вещий. Вдруг Адам говорит правду? Нет, не верится.

— Я предупредила, — говорю. — Там, на картине.

— Ты для этого ее нарисовала?

— Не знаю. Вин посоветовал. Он слышал, как я кричу по ночам. Сказал — нарисуй. У меня наверху горы рисунков. Адам, этот сон, он совсем как наяву. Я хотела, чтобы все узнали. Думала, от этого сон перестанет сниться.

— И как, перестал? Не снится больше?

— Не перестал.

Откидываюсь на спинку дивана — я как выжатый лимон. Будто разом навалились долгие месяцы недосыпа.

— Ты же с ног падаешь, — говорит Адам. — Пойду я.

Встает. Я тоже начинаю подниматься.

— Ладно, сиди, — говорит он. — Я сам дверь закрою… только можно, я еще когда-нибудь приду? Это ничего?

Падаю обратно: у меня не осталось ни капли сил. Я была уверена, что буду биться с ним, защищаться от демона из страшного сна. Но Винни оказался прав. Это просто мальчик, которому так же страшно и непонятно, как мне. Я ужасно устала и вправду хочу, чтобы он ушел.

А еще я тоже хочу, чтобы он вернулся.

— Ага, — говорю. — Приходи.

Тут он улыбается — немного криво: обожженная кожа загрубела. А здоровая щека у него такая гладкая-гладкая, что у меня все внутри тает. Он подходит ко мне и на секунду останавливается.

— Пока, Сара, — говорит он.

— Пока.

Не успевает он дойти до двери, как глаза у меня слипаются и я погружаюсь в глубокий сон без всяких сновидений.

Адам

Она закрывает глаза. Так она выглядит добрее, моложе. Лицо у нее бледное-бледное, прямо белое. Когда я прохожу мимо нее, она так близко, что я улавливаю ее мускусный аромат, и мне так хочется обнять ее, прижать к себе, зарыться лицом ей в волосы, надышаться ее запахом…

Останавливаюсь на пороге, гляжу на нее. Остаться бы здесь навсегда.

Откуда-то сверху доносится писк. Сара, наверное, тоже слышит его сквозь сон — она шевелится, но потом засыпает снова. Писк тонюсенький, как будто пищит котенок, какая-то зверюшка, но от него я сразу начинаю нервничать. На цыпочках прохожу мимо Сары. У лестницы смотрю наверх. Кажется, дома никого больше нет, только этот писк. Похоже, я понимаю, кто это плачет.

Не знаю, как быть, то ли пойти на писк, то ли сматываться. Наверное, любопытство побеждает, а может, не только любопытство. Этот дом, Сара — мне ведь было суждено их найти. Судьба сделала так, чтобы я здесь оказался именно сейчас. И услышал плач. Если я сейчас убегу, значит, все равно придется в другой раз возвращаться и разбираться. Осторожно поднимаюсь по голым ступеням. На первой площадке плач слышится по-прежнему сверху. Сердце колотится так, что вот-вот выскочит. Слышу, как входит и выходит воздух изо рта.

Поднимаюсь дальше, на верхний этаж. Писк слышится громче, отчаяннее. На площадку выходит четыре двери. Толкаю каждую по очереди и отступаю в сторону, как будто из-за двери в меня целится человек с ружьем. Сначала ванная — заплесневелые стены, из крана капает на ржавый потек в раковине. Потом спальня — все завалено шмотками, матрас прямо на полу, к стене прислонена гитара. Вторая спальня — старый диван вместо кровати и везде стопки книг, журналов и газет. Нигде никого.

Осталась последняя.

Дверь приоткрыта. Крик стал оглушительным, и это явно не зверюшка. Останавливаюсь. Мне туда нельзя. «Иди уж, — говорю я себе. — Теперь-то чего».

Толкаю дверь и стою. По сравнению с соседними комнатами здесь даже прибрано. В углу на полу матрас, аккуратно застеленный одеялом, а одежда, полотенца и постельное белье аккуратно сложены на полочках — кто-то старался, это сразу видно.

Рядом с матрасом прямо на полу стоит большой ящик от комода. С порога мне видно только две розовые ручки, которые машут в воздухе.

Подхожу, смотрю. Лицо у малышки все покраснело от плача. Глаза крепко зажмурены, ресницы промокли от слез. Она машет руками и елозит ногами по пеленке — правой, левой, правой, левой.

Присаживаюсь рядом.

— Ну, и почему мы так вопим? — спрашиваю.

Вдруг руки и ноги у нее замирают, и она открывает глаза. Ярко-голубые. Как у ее мамы. И я вскрикиваю: