Сесилия Ахерн - Волшебный дневник Страница 33

Сестра Игнатиус все еще в своем костюме, в котором она работала с пчелами, умчалась прочь, словно малыш в подгузнике. Я сняла кардиган и положила его на обогреватель. Майка промокла насквозь, прилипла к коже и просвечивала, шлепанцы хлюпали, однако я не стала их снимать, чтобы не запачкать ничего грязью, принесенной из прежней семьи. И без меня слишком много всякого скопилось тут от чужих людей.

Сестра Игнатиус вернулась с полотенцем и сухой рубашкой.

— Прошу прощения, больше ничего не нашла. У нас давно не одевались семнадцатилетние девицы.

— Шестнадцатилетние, — поправила я ее, осматривая спортивную рубашку.

— Я бегала в ней марафон с шестьдесят первого по семьдесят первый год, — пояснила сестра Игнатиус, поворачиваясь к плите и собираясь поставить на нее суп. — Боюсь, ничего другого нет.

— Ого, а вы были, видно, в форме!

— Ты о чем? — Она приняла соответствующую позу и показала свои бицепсы. — Пока еще ничего не потеряно.

Я рассмеялась. Потом через голову сняла майку, положила ее на обогреватель и надела сухую рубашку, которая была длиной с мини-юбку. Сняв шорты, я подпоясалась ремнем, превратив рубашку в платье.

— Ну как? — пройдясь по воображаемому подиуму, спросила я сестру Игнатиус.

Она со смехом присвистнула, выражая свое восхищение.

— Вот бы мне вернуть мои ножки! — воскликнула она и покачала головой. Сестра Игнатиус поставила на стол две миски с супом, и я с жадностью набросилась на еду.

Снаружи опять доносилось пение птиц, словно дождя не было вовсе, словно он нам привиделся.

— Как поживает твоя мама?

— Спасибо, хорошо.

Молчание. Нельзя лгать монахине.

— Не хорошо. Сидит целыми днями в своей спальне, улыбается и смотрит в окно.

— Значит, она счастлива?

— Она сошла с ума.

— А как считает Розалин?

— Розалин считает, что если скормить годовой запас еды за один день, то все будет в порядке.

У сестры Игнатиус дрогнули губы, как будто она усилием воли погасила улыбку.

— Розалин говорит, что это у нее от горя.

— Может быть, она права?

— А если бы мама стала голой кататься в грязи и распевать песни Энии[42], тогда как? Это тоже было бы от горя?

Сестра Игнатиус улыбнулась, и кожа у нее на лице сложилась как оригами.

— Твоя мама это делала?

— Нет. Но думаю, она недалека от этого.

— А что думает Артур?

— Артур разве думает? — парировала я, глотая горячий суп. — Нет, беру свои слова обратно. Артур думает, вы правы. Артур думает, но ничего не говорит. Брат же он, на самом деле. Или он слишком сильно любит Розалин, так что в ее словах его ничего не задевает, или он до того ее не выносит, что не хочет с ней разговаривать. Я пока еще не поняла.

Сестра Игнатиус, видимо, почувствовала себя неловко и отвернулась.

— Прошу прощения за свой язык.

— Полагаю, ты несправедлива к Артуру. Он обожает Розалин. И нет ничего, что бы он для нее не сделал.

— Даже женился?

Она поглядела на меня так, словно взглядом влепила мне пощечину.

— Ладно, ладно. Извините. Просто она такая… Не знаю… — Я стала подыскивать слово, которое подходило бы к тому, как я себя чувствовала в ее присутствии. — Собственница.

— Собственница, — повторила сестра Игнатиус. — Интересно. Не знаю почему, но мне стало приятно.

— Тебе известно значение этого слова?

— Конечно. Она хочет все иметь.

— Хм-м-м.

— Я хотела сказать, что она слишком заботится о нас, постоянно что-то делает. Кормит нас по триста раз на день по какой-то динозаврской диете, а мне бы хотелось, чтобы она успокоилась, отстала от меня и дала мне дышать.

— Тамара, хочешь, я с ней поговорю?

И тут меня обуял страх:

— Ни за что. Тогда она узнает, что я говорила с вами о ней. А я даже не поставила ее в известность, что мы познакомились. Вы моя страшная «грязная» тайна, — пошутила я.

— Что ж, — рассмеялась сестра Игнатиус, и у нее порозовели щеки. — Мне еще не приходилось выступать в такой роли.

Оправившись от смущения, сестра Игнатиус уверила меня, что не проговорится Розалин о нашем знакомстве. Еще немного времени мы посвятили дневнику, как и почему он появился у меня, и она еще раз сказала, что мне не надо волноваться, так как мой мозг испытывает большое давление и нет никаких сомнений, я сама сделала записи и забыла о них. Мне стало получше после этой беседы, хотя под конец я задумалась: а вдруг и правда с моим сном происходит что-то неладное. Если я во сне заполняю дневник, что еще я могу делать во сне? У сестры Игнатиус хватило сил убедить меня, будто все таинственное в моей жизни на самом деле такая же норма, как все святое и чудесное, поэтому не надо терзать себя с ответами, которые рано или поздно явятся сами, облака рассеются и все сложное станет простым, а странное — обыкновенным. И я поверила ей.

— Нет, ты посмотри, как хорошо стало! — воскликнула сестра Игнатиус, поглядев в окно. — Опять вовсю светит солнце. Надо поскорее навестить пчел.

Прежде чем отправиться в сад, я переоделась и стала словно круглый Мишлен-мен[43].

— Зачем вы держите пчел? — спросила я, пока мы шли к ульям. — Например, если поешь в школьном хоре, то иногда можно пропустить уроки, когда принимаешь участие в конкурсе или хор зовут в церковь, скажем, на свадьбу учительницы. Будь я учительницей, ни за что не пустила бы на свою свадьбу противных маленьких пакостниц, которые превращают в ад каждый день моей жизни, чтобы они мелькали у меня перед глазами еще и в самый счастливый день. Я бы сбежала на Сент-Китс[44] или на Маврикий. Или в Амстердам. Там в шестнадцать лет уже разрешено пить спиртные напитки. Правда, только пиво. Ненавижу пиво. Но ведь разрешено, и я бы не стала отказываться. А вот замуж в шестнадцать лет я не пошла бы. Не знаю, разрешено ли там выходить замуж в шестнадцать лет. А вы должны знать, вам-то ваш муж об этом наверняка говорил.

И я подняла глаза к небу.

— Значит, ты поешь в хоре? — спросила сестра Игнатиус так, словно не слышала больше ни слова из того, что я наговорила.

— Пою. Но только в школе. Никогда не участвовала ни в каких конкурсах. Один раз мы ездили в Вербьер кататься на лыжах, а во второй раз у меня был ларингит. — Я подмигнула сестре Игнатиус. — Муж маминой подруги врач, и он давал мне освобождения, когда я хотела. Думаю, он был неравнодушен к маме. Не хватало мне еще надрываться на их конкурсах, хотя наша школа всегда занимает первые места. Два раза мы победили на чем-то все-ирландском.

— А что вы поете? Мне больше всего нравилось слушать «Nessun Dorma»[45].