Ещё более Дикий Запад - Екатерина Лесина Страница 39

Может, и хотела. Да силенки не те.

– Твой дурноватый братец, конечно, сунется тебя спасать. И тут все может пойти по-разному… он может погибнуть в процессе. Спасательные операции, чтоб ты знала, порой весьма опасны. А может занять место, достойное его талантов!

И ущипнула.

Вот же… собачья дочь!

– Я тебе шею сверну, – пообещала я ласково. И подумала, что чем-то становлюсь похожей на сиу. Вот и враги появляются.

Личные.

– Хотя… – Молли потрепала меня по щеке. – Учитель милосерден. Он никогда не причинит боли тем, кого любит. Надо лишь понять для себя, достойна ли ты его любви.

И вперед подтолкнула.

А дверь взяла да раскрылась. Честно, я ожидала, что там трубы заиграют, барабаны или еще чего. У нас в городе вот всегда оркестр для торжественных случаев выводят. На трубе играет сын мэра, а барабанщиком – шериф. Остальные уж как придется, но играют громко. Матушка, правда, говорит, что не всегда по нотам, но ведь главное, что получается торжественно.

А тут…

Снова дорожка.

На сей раз, правда, золотая. И мебель тоже золотой тканью обтянута. И шторы с золотыми розами да коронами. А матушка утверждает, что излишняя тяга к золоту и показушности – свидетельство дурного вкуса. Если так – матушке своей я верю, – то человек, что гордо восседал в огромном золотом кресле, явно имел со вкусом проблемы.

Так вот он какой…

Змееныш.

И вправду Змееныш. Старик – тот был… не знаю. Таким, что дух захватывало. А этот… похож на него, да. И красивый. Только прямо коробит меня от этой красоты.

Черты лица правильные.

Волосы зачесаны гладко.

Костюм… черный, а не золотой. Но в ухе поблескивает серьга, а на тонких пальцах – перстни. Помнится, Кархедон тоже их любил. Может, это у него драконья кровь так проявилась? Но я-то в себе любви к золоту не ощущаю.

Я прислушалась.

Точно не ощущаю. И трепета душевного. А вот Молли… стоило ей увидеть этого засранца, так и поплыла, иначе и не скажешь. Вот пристрелите меня, если я когда-нибудь хоть на кого-то буду глядеть таким овечьим беззащитным взглядом, полным немого обожания.

Рот ее приоткрылся.

Щеки заалели.

И ресницы дрожат.

– Я… привела ее, – доложила она низким хриплым голосом. У меня от этого аж уши загорелись.

– Я вижу, Молли. Я тобой доволен.

А вот он говорил спокойно, только от самого звука его голоса она едва не подпрыгнула. И вся засветилась, того и гляди вспыхнет от переполняющего счастья.

Да уж.

Если тут кому шею свернуть и надо, так это Змеенышу.

Он же поднялся, выбравшись из кресла, обтянутого вызолоченной – не знала, что такая бывает, – кожей. И подошел к нам.

А он невысокий.

И носит туфли на каблуке. Когда подходил, я заметила. И едва не фыркнула. Старик тоже ростом не отличался, что не мешало ему глядеть на других сверху вниз. А этот вот… пыжится.

Змееныш.

Он погладил Молли по щеке, и та закрыла глаза, блаженно выдохнув. А Змееныш обратил свой взгляд на меня. Глаза у него красивые. Золотые.

Драконы любят золото.

Надо будет спросить при случае, само по себе они его любят или это что-то да значит. Вдруг окажется, что золото им сил прибавляет. Или еще чего?

– Вот мы и встретились, – произнес он так, что у меня по спине мурашки побежали. А заодно появилось желание убраться куда подальше.

Вместо этого я кивнула.

– Молли, иди, дорогая. Ты устала. Тебе нужно отдохнуть. Хорошо отдохнуть. Я хочу, чтобы сегодня вечером ты была красивой. Ты всегда красива, но сегодня я жду от тебя чего-нибудь особенного…

Ох, как щеки румянцем вспыхнули. Надеюсь, что только у нее.

А он опять в меня взглядом вперился. И я на него смотрю. Золото в глазах переливается, мерцает, уговаривая поверить ему. И обещая все чудеса мира в мое единоличное пользование.

Только хрена с два.

– Милисента. – И голос низкий такой, доверительный. – Не надо меня бояться.

Еще чего не хватало.

Я не то чтобы боюсь. Я разумно опасаюсь. Змеи – твари опасные, это любой ребенок знает. Нынешняя же опаснее прочих в разы. Вот и… опасаюсь.

Да.

Он протянул мне руку.

– Ну же, дорогая…

И я медленно осторожно коснулась холеных пальцев. Кожа гладкая, как у хорошей шлюхи. И ногти подпилены, покрыты лаком. Почему-то это особенно злило.

– Вот так… тебе надо привыкнуть, так ведь? Ты волнуешься.

– Волнуюсь, – согласилась я, и собственный голос прозвучал донельзя жалко.

– Все волнуются, встретив истинную свою любовь.

Это он о себе? Змееныш прикрыл глаза, ненадолго, а потом распахнул, выпучил и на меня уставился.

– Ты меня любишь, Милисента?

Охренел он, что ли?

Вот так сразу?

Я прикусила язык и пристально посмотрела в ответ. Еще не хватало в него… я представила, как сворачиваю этому угребку шею.

– Конечно, милая… Но тебе нужно еще принять эту любовь. Ты хорошая девочка, сильная… и я верю, что мы найдем способ использовать эту силу во благо. Мы с тобой построим новый удивительный мир.

Конечно.

Куда ж без строительства нового мира. Без строительства нового удивительного мира жизни-то нет. С младенчества только о том и мечтала.

– Вот так, моя дорогая… – Он еще и по руке меня погладил. – Не надо бояться своих чувств.

Я и не боюсь.

Я сдерживаю.

За дверью охрана. Идти тоже не понятно куда. Да и подозреваю, что не так прост этот ублюдок. Поэтому пока глаза таращу, будто мне в туалет приперло до невозможности, и пыхчу.

Ну, типа от большой страсти.

В туалет, к слову, и вправду захотелось. Прямо так резко, оттого и пыхтение получилось преубедительным.

– Хорошая девочка. – Меня потрепали по щеке. – А теперь… позволь свою руку?

Позволила.

Руку – позволила. Ту, что с браслетиком. Змееныш его и снял.

– Ты ведь будешь вести себя так, чтобы меня порадовать?

Я сомневалась, но на всякий случай кивнула.

Робко так.

– Вот и я так думаю. Ты не доставишь проблем, Милисента?

Доставлю. Но попозже.

– Ты меня любишь.

– А то. – Я икнула, потому как язык в горле застрял.

– Замечательно… просто замечательно. – Голос его стал обыкновенным, да и взгляд поскучнел. А ведь Змеенышу все это надоело хуже горькой редьки!

Думаю, сперва было интересно вот так взглянуть и влюбить себя по самое не могу. Еще и учился, небось, чтобы посильнее. Потому-то и голос такой, и глаза таращит, и вообще. Но как научился, так и уверился, будто никто перед ним