У смерти твой голос - Екатерина Соболь Страница 40

Вот как все было. В двенадцать лет у меня начались месячные, и я обрадовалась, потому что знала, что это значит: пусть мне сейчас очень паршиво, я становлюсь женщиной и теперь вроде как имею полное право влюбляться. А влюблялась я постоянно! Начиная с младшей школы, я вечно любовалась каким-нибудь мальчиком, мечтала ходить с ним вместе на обеды, – а иногда и ходила. Я писала в дневник о своих чувствах, щедро обклеивая признания разноцветными стикерами, и даже успела раза три поцеловаться в щечку.

Но в тот день мама усадила меня за кухонный стол и сказала, что настало время погадать мне на судьбу, – я ведь стала взрослой. Мама долго разглядывала мое бацзы, считала что-то на листах бумаги, велела мне подбросить несколько монеток и сверила то, что выпало, с древней китайской Книгой Перемен. Потом встревоженно позвала отца и изрекла приговор. Моя судьба, которая ясно проявилась, когда я вступила на путь взрослой жизни, – умереть молодой. Но мама нашла лазейку, два знака, которые сводят друг друга на нет, – если я не испытаю любви до тридцати лет, до достижения расцвета жизни, то звезда личного разрушителя в моем гороскопе закатится, и звезда волшебника любви займет ее место.

– Больше не приближайся к мальчикам, Юн, – твердо сказала мама. – Не танцуй с ними, не целуйся, не позволяй носить твою школьную сумку. Смерть – не шутка, мы не знаем, в каком обличье она может прийти, если оступишься. Помнишь, как сестру нашей соседки насмерть сбила машина? Такие вещи происходят каждый день. Чтобы ты не умерла, мы должны быть осторожными.

Я была безутешна.

Папа слушал маму с ужасом, он годами смотрел на сыновей всех своих коллег как на потенциальных женихов для меня, и обсуждение этого вопроса составляло половину застольных разговоров, когда мы ходили на праздники в дом моей бабушки, его мамы. Бабушка трепала меня за щечки, смеялась и кормила булочками с красной фасолью, которые помогут мне вырасти красивой. И вдруг…

Я начала бояться машин и незнакомой еды, перестала общаться с подружками, потому что не хотела стать самой отстающей в нашей компании, – мы вечно болтали про мальчиков, и я была главной заводилой, а теперь что? Из бездны печали меня спас Хо Тэ Мин, хоть он и умер лет за пятьсот до моего рождения. Месяца через три бесконечных слез я решила, что посвящу жизнь изучению бацзы, узнаю все про свою судьбу и найду выход из положения. Труды знаменитого мудреца эпохи короля Седжона были полны всяких утешительных мыслей, и когда я перечитала все, что было в интернете и школьной библиотеке, я стала, пожалуй, самым юным читателем Исторической библиотеки Андона. Еще и на курсы китайского пошла, чтобы читать Хо Тэ Мина в оригинале – в его времена алфавит хангыль еще только придумывали, и ученые писали на китайском.

«Чтоб завтра солнце встретить вновь, сегодня путь рассвету подготовь», – написал Хо Тэ Мин, и я готовила этот путь изо всех сил. Страстно изучала искусство бацзы, но так и не нашла тех знаков ранней смерти, о которых говорила мама, – мое мастерство было еще слишком слабым. Но я не умерла, подростковое увлечение постепенно превратилось в любимое дело, и вот я здесь, лежу на матрасе в роскошном отеле, и человек в костюме Янг-Бана душит меня.

И когда он внезапно ослабил хватку, я с хрипом вдохнула, глядя на него, но так и не закричала, потому что в этом обличье за мной наверняка пришла судьба. Все бессилие, весь страх, которые я копила годами, пока шарахалась от мальчиков и искала ответы в пыльных книгах, сейчас заставили меня молчать. Из восемнадцати лет своего приговора я отбыла восемь, дожила до двадцати лет, а потом на своем безупречном пути споткнулась о Чон Мина – и вот она, плата за падение. Убийца в ханбоке и деревянной маске – ну, во всяком случае, романтичнее, чем лежать на дороге, когда меня собьет грузовик.

Кажется, мое молчание Янг-Бана удивило. Он подождал, не убирая рук с моей шеи, потом снова сдавил мое горло. Это было противно и больно, хотелось бороться, но я просто закрыла глаза. Нападавший снова убрал руки, а потом начал стаскивать с меня пижамную майку.

Вот тут я очнулась и попыталась отбиваться, но ему все-таки удалось ее стащить. Было что-то странное в том, как он притормозил, когда майка оказалась у него. Он даже не взглянул на мою голую грудь, которую я не прикрывала, потому что выставила руки перед собой на случай нового нападения. Но он посмотрел на дверь, на мою майку, опять на дверь. В традиционных театральных представлениях, которых я, как дочь предсказательницы и лютниста, видела целую кучу, позы и жесты очень важны, потому что лица всех актеров закрыты деревянными масками. Будь мы в пьесе, сейчас поза злодея была бы позой сомнения, и его неуверенность пробила брешь в моей смиренной готовности умереть. Какого черта? Я схватила со столика настольную лампу в виде фонаря эпохи Чосон и треснула Янг-Бана по голове с такой силой, что с него чуть не слетела маска. Я знала, что эти маски едва держатся на тесемках, дернешь, и развяжутся. Мой отец, работая в народном ансамбле, регулярно аккомпанировал представлениям, и я такие маски не раз примеряла. Но собственная вспышка ярости напугала меня, и если бы Янг-Бан вырвал лампу у меня из рук, он смог бы делать со мной что угодно. А он лишь отпрянул, схватившись за маску. Не так-то просто завязать тесемки снова, не снимая шляпы, – и это почему-то остановило Янг-Бана, хотя какой смысл скрывать лицо, если собираешься меня убить?

Он поднялся на ноги и отступил к двери. Никаких прощальных угрожающих слов или взглядов, просто удалился, держа маску, как будто и правда ушел со сцены.

Еще минут пять я сидела, прижав к голой груди выключенную лампу, ждала, что он поправит маску и вернется, но в отеле было тихо. Я медленно поставила лампу на место. Подобрала с пола майку от пижамы и натянула ее обратно. Взяла с тумбочки телефон – и засмеялась бы, если бы передавленное горло так не болело.

Вот бред, у меня нет номера