Чёрный полдень (СИ) - Тихая Юля Страница 7

— Никого, — сказал утром чумазый безликий мужчина в огромных рукавицах.

Теперь я знаю, это значит: никого живого; некого спасать. Тогда я сидела перед сторожкой, хотя всех выживших собирали в залах вокзала, где ставили палатки прямо на выложенном мозаикой полу. Но меня никто толком не искал, а я с чего-то решила, что должна найти папу, и решительно взбиралась по склону, деловито планируя, из чего смастерить носилки.

Потом села в пыль у сторожки и смотрела, как ветер полощет обрывки обоев, а яркое-яркое солнце раскидывает блики по осколкам стекла. Всё это было сказочное, всё это было не по-настоящему. Но если сделать этот один шаг… он, как крапивная нить в костяной игле, пришьёт страшный полуденный сон к реальности, и ничего никогда не будет, как прежде.

Мне двенадцать, я размазываю по лицу пустые безвкусные слёзы, вокруг — конец света, я оглохла и онемела, моё тело лёгкое, как перо, и вместе с тем совершенно неподъёмное, как будто не воздух вокруг, а янтарь, и я в нём навечно застрявшая муха. Всё сломалось. Всё закончилось. Всё…

— …не видела этого. Блики и отражения. Вокруг людей всегда…

— Даже Ллинорис?

— Ллинорис никому не докладывает, что ей показывает свет.

Это звучит надменно. Лунные идут по разбитой дороге, усыпанной обломками и стеклом, — так, будто гуляют по дорожке ботанического сада.

Впереди — очень высокая, совершенно обнажённая женщина. Она вся покрыта золотой краской, с ног до головы, и волосы её такие же золотые, будто сплетённые из металлической проволоки. Она носит белоснежные перчатки, усыпанные мелким блестящим жемчугом.

— Ты её глаза. Она могла делиться с тобой тем, что…

У этого вкрадчивый, подкупающий голос. Сам лунный кажется совершенно квадратным, — может быть, из-за того, что одет в прямоугольник из плотной, колом стоящей парчи.

— Я её глаза, и я не докладываю, чем со мной делятся.

Третий лунный смеётся. У него детское, очень подвижное лицо, и он весь какой-то очень тонкий и дёрганый. Он идёт по дороге на руках, высоко подняв подбородок, и иногда кладёт носки бархатных туфель себе на лоб.

Они шагают размеренно, медленно, и говорят дальше: про глаза, голоса, доклады и какой-то рассеянный свет. Золотая женщина переступает окровавленное месиво из человеческого тела, не пропустив на лицо никакого выражения.

Там, на дороге, лежит дядя Кафер. Он, когда не пьёт, плотничает, и в каждом доме Марпери есть хоть одна очаровательная зверушка, вышедшая из-под его руки. Теперь дядя Кафер мёртв.

Я не хочу на него смотреть, но всё равно смотрю, и потому пропускаю момент, когда золотая женщина изящно опускается на землю рядом со мной.

— Здравствуй, ребёнок, — говорит она, улыбаясь золотыми зубами.

У неё очень холодные руки, и когда она пальцами приподнимает мой подбородок, тело молнией пробивает дрожь.

Я смотрю на неё мрачно и зло. У них — какие-то свои дела, и они не помогут мне вытащить папу. В голубых глазах лунной можно утонуть, даже не заметив этого.

— Скажи мне, ребёнок. Ты его видела?

Я пожимаю плечами.

— Да или нет?

Я снова пожимаю плечами. Там, в сторожке, папа, и мне нет интереса отвечать на странные вопросы странных лунных, которые могли бы здесь всё исправить, но не пожелали этого делать.

— Ребёнок. Ты его видела?

— Вы же умеете воскрешать мёртвых, — говорю я невпопад. — Да?

Лунная ничего не отвечает. Она поднимается грациозным слитным движением, и золотой свет соскальзывает с её кожи.

— Она его не видела, — говорит она своим спутникам.

— Ллинорис не будет довольна, — усмехается перевёрнутый.

— Ллинорис никогда не бывает довольна, — ворчит квадратный.

И они уходят, не оборачиваясь. За ними тянутся не по-полуденному длинные тени, рваные и тёмные, будто лунные забрали в себя весь свет, и для дороги ничего не осталось. Завтра золотая женщина скажет, что «это место померкло», и перевал в Марпери будет перекрыт со стороны лунных стеклянными воротами. Ещё через два дня на склоне поставят мраморную статую рыцаря, и лунные уйдут из города по грунтовой дороге: эти трое будут сидеть в обитом розовым шёлком палантине, а нести его будут безмолвные люди в таких же розовых сплошных масках без прорезей для глаз.

А в сторожку я так и не зашла.

vii.

— Эххей! Гаре, сыграй весёлую!..

Гаре не подкачал: его пальцы ловко перебирали гриф четырёхструнки, складывая бой в танцевальный узор.

Сегодня в ночь жгли костры и плясали. И, хотя завтра всем нам предстояло снова строчить и обмётывать, Поющая Луна — не тот день, который принято пропускать в Марпери.

Когда осень вступает в свои права, деревья тускнеют, а дым стелется ниже, городок будто одевается в мрачный тяжёлый плащ. В нём трудно дышится, в него не хочется просыпаться, и потому Поющую Луну празднуют в леске неподалёку от станции, среди рослых, лысых у земли ёлок, в прозрачном, усыпанном иголками леске.

Ребята натащили поваленных стволов и сложили из них здоровенный многогранник, в центре которого, в яме от выкорчеванного пня, развели костёр; девчонки застелили туристический складной столик парадной клеёнкой и настрогали овощной салат в таз для белья. Небо было чистое, и розоватая сентябрьская луна охотно заглядывала на праздничную поляну. Пока Гаре играл, рябая Абра священнодействовала: в чугунном котелке она замешивала плохонькое баночное пиво с мёдом и специями, чтобы превратить его в напиток богов.

— Идём с нами в круг?

— Пойдём, пойдём!

— Растрясём!

Я засмеялась и позволила увлечь меня в диковатый танец. Гаре играл плясовую песню о полуденницах, Сулия взмахнула платком, а обычно тихая Ксави вся раскраснелась и выделывала такие фортеля, что даже смотреть страшно. Я надела поверх штанов широкую юбку-солнце с вырисованными на ней яркими цветами, и тяжёлая ткань била по ногам, крутилась, кружилась.

— Эххей!

— Стаканы, давайте стаканы!

— Ммм, пахнет-то как…

— Абра! Скажи честно: в чём секрет? Я в том году записала рецепт и моему наварила, так такие помои вышли!

Абра хмыкнула и горделиво стукнула себя ладонью в грудь. Вкус — он, мол, не в пропорциях, а в душе; если по рецепту варить — так одна Полуночь тебе и поможет.

— Я слышала, — вмешалась я, лукаво подмигнув Абре, — что в одном городке к востоку есть семейство, и они плюют в сыр, пока он расстаивается. А если не плюнуть, или если плюнет кто чужой, сыр не удастся!

— Фуу, Абра! Ты что, харкнула туда?

— Тебе-то какое дело? Алкоголь! Всё обеззаражено!

Девчонки прыснули, а Абра плеснула мне в кружку ещё гретого пива.

— Ох, если б бригадирша видела, так бы кричала!..

— Так вон же она.

— Где?!

— Там, у мельницы. Не слышите, что ли?

Я, как ни напрягалась, не смогла бы сказать, — правда ли суровая бригадирша отмечала Поющую Луну, как мы, бездельники и тунеядцы. Троленка, летучая мышь, слышала много лучше любого из нас, знала всё обо всех и жила сплетнями о чужих ссорах. Её пара, толстокожий лось, тоже работал на фабрике, гонял грузовик туда-сюда; они приехали, как все, вахтой, года четыре назад, да так и остались, и успели даже родить очаровательную большеглазую дочурку.

— Моя в октябре приедет, — прогудел добряк Чим и принялся рассказывать про суровые зимы Медвежьего Угла, откуда по снегу не выбраться даже до станции, только и остаётся, что ждать весны.

Потом кто-то в стороне запел, — тонким девичьим голосом, который тут же перекрыли другие, громче и ярче. И, когда первый куплет, про путников, ступающих во мрак гниющего болота, подошёл к концу, весь маленький лес под Марпери, кажется, подхватил припев.

Никто не знал точно, откуда взялась эта песня, и почему её надо петь в Поющую Луну, и зачем жарить грибочки над живым огнём, плясать и вязать на еловых стволах ленты. Но мы делали это каждый год, и каждый раз это бывало легко и весело.

— Эхей! — крикнул Гаре и ударил по струнам.