Кий Джонсон - Женщина-лиса Страница 8

Даже помня беспроглядную темноту снаружи, я рассмеялся.

— И это «дикая» глушь, жена?

— Здесь достаточно дико. Мы здесь лишены покровительства восьми миллионов богов.

— Мы всегда будем под покровительством Будды, Канон или Инари. Или любых других, я думаю. Зачем тогда здесь их храмы, если, как ты говоришь, их здесь нет?

Я не могу видеть ее за ширмой. Без подсказок, которые мне дает лицо, ее слова невыразительны.

— Я боюсь, что их здесь нет. Здесь очень мало людей. Мы одиноки, как выжившие после кораблекрушения.

— Действительно, жена! — Я смеюсь.

— Но это так! Пройдут месяцы, а мы можем и не увидеть никого, кроме самих себя и наших слуг.

— И крестьян, — добавляю я растерянно. Но мы оба знаем, что их присутствие ничего не меняет. — Но разве мы как-то избежим этого одиночества, если будем продолжать писать друг другу стихи и прятаться за ширмами?

Она колеблется, как будто подбирая слова.

— Моя ширма раздражает тебя, муж. Я скажу, чтобы ее убрали.

— Дело не в этом, — начал я, но одна из ее служанок уже подбежала, чтобы отодвинуть ширму.

Шикуджо стояла на коленях на соломенной циновке. Ее платья струились бело-розовыми складками, словно склоны горы, на которых еще лежит снег, но уже начинает зацветать сакура. Ее волосы, словно черная река, скрыли от меня ее лицо. Ее тонкая рука держала простой белый круглый веер. Там, в столице, она была известна своим умением смешивать духи. Сейчас от нее пахло пряно и сладко, как пахнут глициния и молодая сосна.

— Мой господин, вы устали после долгого путешествия. Вы почувствуете себя лучше после того, как съедите что-нибудь.

— Я уже поел, — сказал я, но ее служанки уже принесли еду — кусочки соленого редиса, рис и горячее вино в резном кувшине из яшмы.

Она, конечно, была права: мне стало легче после еды. Шикуджо всегда права, моя безупречная жена, и меня это немного раздражает. Мне стало бы намного легче, если бы нашелся хоть один изъян в ее безупречности. Тогда я перестал бы чувствовать себя таким плохим мужем и мужчиной.

— В твоих комнатах еще не прибрались?

— Нет, — я покачал головой. — Я даже сказал девушке, которая убиралась, чтобы она не трогала паутину.

— Возможно, тебе будет более удобно, если ее снимут?..

— Нет! — Мой голос прозвучал более грубо и резко, чем я хотел. — Паутина в большей степени дом для паучихи, чем для меня — эти комнаты. Более того, в этой паутине она вырастила своих детенышей, а я своего сына забрал в столицу.

— Это так благородно с вашей стороны, — вставила Онага, — пощадить жизнь несчастного паука. Без сомнения, вам это зачтется в следующей жизни.

Я не понял, ирония ли это: служанка склонилась над печкой так, что я не мог разглядеть ее лица.

— Как устроился мальчик в западном крыле? — наконец спросил я. Даже теперь, думая о нем, я не мог сдержать улыбку. Мой сын просто очарователен.

Шикуджо улыбается мне в ответ, и в первый раз за весь разговор наши глаза встречаются.

— Онага разговаривала с няней. Та сказала, что они хорошо устроились. Он уже успел порвать шоджи-экран.

Я вздыхаю. В столице он умудрялся портить по два экрана в месяц. Мне кажется, здесь ничего не изменится.

— Мы можем позвать его к нам? Мне бы хотелось увидеть мальчика.

— Его няня сказала, что пока лучше этого не делать. Уже поздно. Он или уже спит, или так устал, что это не будет хорошо ни для него, ни для нас.

— Возможно, я все же могу посмотреть, как он?

— Возможно, — говорит она.

После паузы она продолжает:

— Причина не только в этом. Няня сказала, что он убежал в сад.

Я засмеялся:

— Тогда я удивляюсь, почему не видел его там?

— Пожалуйста! — говорит она. — Здесь не над чем смеяться. Он был в саду совсем один!

— А зачем держать его все время взаперти? Сад огорожен, не из-за чего тревожиться. Он не заблудится, а прогулки на свежем воздухе полезны.

— Но там могут быть животные, муж. Его могут покусать. — В ее голосе чувствуется напряжение.

Я вспомнил красно-коричневую вспышку под воротами:

— Его покусает белка?

— Или лиса, или змея, или тануки-барсук. Мы не жили здесь очень долгое время. Слуги не присматривали за садом. Если мы за это время вырастили сына, кто знает, какие семьи хищников выросли здесь?

— Животные не так уж и опасны, жена. Если он будет шуметь, — а, как ты знаешь, он всегда шумит, — все животные разбегутся. Он даже не увидит их. Зачем ты расстраиваешь себя по пустякам?

Она закусила нижнюю губу: не очень грациозный жест для женщины, всегда так озабоченной своей элегантностью.

— А что, если он упадет в озеро?

— Он никогда не падал в озера в нашем доме в столице. Чего ты действительно боишься, жена?

Она обмахнулась веером.

— Здесь все так ново для него. Ты и я — мы уже были тут раньше, в этой глуши, а он даже не представляет, какие опасности здесь могут таиться.

— Нет ничего опасного. Он постоянно окружен толпой слуг. К тому же скоро сад приведут в порядок. Ему понравится здесь, я уверен.

Она что-то писала: ее палочка лежит рядом с грифельным камнем в лужице чернил. На столике для письма из темного дерева разбросаны листки бумаги всевозможных цветов. Всех весенних цветов. Не было зимних темно-зеленых и коричневых; осеннего оливкового и ржавого; летнего малинового, васильково-голубого.

— Что это такое? — Я взял листик бумаги в форме листа травы, длинный, как моя ладонь. Казалось, ее угловатый почерк несся легко и быстро, едва касаясь поверхности бумаги.

— Нет! — Она попыталась вырвать бумагу у меня из рук, но я ударил ее.

Я боюсь темных нор,Но все же я иду туда за тобой —Но твои ли глаза я вижуПод разрушенными воротами?

— Что ты видела? — спросил я ее.

— Ничего, мой господин. Это не важно. Пожалуйста, отдай мое стихотворение.

— Что это было за животное?

— Правда, там ничего не было.

Ее руки вцепились в мои и держали до тех пор, пока я не отдал ей листок. Ее кожа мягкая и холодная. Во второй раз за эту ночь ее глаза встретились с моими.

И вдруг я почувствовал, что хочу мою жену. Иногда я забываю, что она реальная женщина, а не просто какая-то милая вещица в моем доме. Я не думаю, что думает она обо мне и меняется ли ее мнение. Но когда наши глаза встречаются, мы вспоминаем, что там, на другой стороне этих глаз, есть душа.

Через мгновение она махнула рукой служанкам, чтобы они вышли и оставили нас одних.

Женщина никогда не бывает по-настоящему одинока; всегда есть остальные женщины на расстоянии звука. Слуги Шикуджо ушли за ширмы на противоположной стороне комнаты или в комнату напротив коридора. Онага даже не пыталась спрятаться; она присела за экраном с нарисованными на нем журавлями и грела руки над глиняной печкой.