Мишелль Сагара - Молчание Страница 9

Она пыталась. Она пыталась говорить громче, дабы заглушить иные звуки, все другие слова. Она почувствовала руку в своей руке и не могла сказать, кто это был. Она хотела крепко сжать руку, но даже от этого движения запястье заныло, кожа её рук визжала в протесте.

Она желала остановить это. Ей было все равно, если она умрет; смерть была бы лучше, чем это. Лучше. Чем. Это.

Это не было первое время в её жизни, когда она чертовски хотела остановить что-то. А это время? Боль была другая. Она хотела рыдать. Но это было, как то, что если старая боль и новая боль комбинируются странной алхимией, позволяющей ей запомнить, позволяющей ясно и четко дать понять, что боль отрицала все остальное.

Похороны Натана. Смерть Натана.

Она вспомнила, как стояла и смотрела у вырытой могилы. Она думала, чтобы помочь, копать землю лопатой, засучить свои рукава – или нет – стоять в грязи, как она осыпалась дюйм за дюймом, став, наконец, местом отдыха, конечной остановкой. Но там не было лопат.

Когда она прибыла туда, не было ни одной лопаты. Зонты – да, потому что небо было облачно и пасмурно, но они еще не были раскрыты, они были туго упакованы в ожидании дождя. Вместо этого было отверстие, около которого по большому брезенту была нагромождена высокая насыпь грязи. И около этого, в сумке – мешке – маленький контейнер, невзрачный деревянный.

Ее мать сказала, что не нужно идти, чтобы увидеть как похоронят пепел. Как будто. Мать Натана, глаза красные и опухшие от слез, голос сырой, обратился к ней, обнял ее, подержалась секундочку за единственную женщину на кладбище, которая так сильно любила Натана. Именно поэтому она приехала. Поэтому. Стоять, быть обнятой, осознать потерю, которая отличалась, и в то же время почти так же велика, как ее собственная.

Эмма не плакала. Эмма не плакала и не говорила; она была приглашена, чтобы сказать что-нибудь на похоронах, а она беззвучно смотрела на телефон, в котором отец Натана ждал ответа, которого никогда не будет. Эмма никогда не была королевой драмы. Почему?

Потому что ее волновало, что думают другие люди. О ней. Такая заботливая, она была похожа на хрупкий, маленький щит против мира; это прорвалось сквозь все это время. Боль.

Но не как эта. Щит исчез; разрушенный или отброшенный, это не имело значения.

Видение. Дистанция. Видя истину надгробий. Нет ее имени выгравированного в скале. Сроки, да. Рождение. Смерть. Ничего более между ними. Ничего о любви. Ничего о месте успокоения.

Ничего о том, кем он был, кем он мог стать. Потому что это не имело значения. Ничего не имело значения больше ни для кого, кроме Эммы.

Эммы и матери Натана.

Она хотела умереть. Она хотела умереть. Потому что тогда все будет кончено. Все потери, все горе, вся боль, пустота. И она ничего не сказала тогда. Ничего. У нее не было такого, чтобы она заползала в свою комнату и глотала таблетки своей матери, или ложилась в ванной и вскрывала свои вены. Как будто смерть была чем-то личным, как будто смерть была – так или иначе – врагом, который имеет лицо и смотрит вниз, она не доставила бы ему удовольствие видеть, как сильно ей больно. Опять.

Она хотела кричать. Она открыла рот.

Она чувствовала движение, чувствовала острую боль, чувствовала давление звука на свой череп, как будто ее родничок никогда не закрывался, и ее голова могла быть раздавлена по неосторожности, а не по злобе.

И затем, внезапно, весь звук и вся боль, казалось, сосредоточились в одном месте, одной яркой точке, только за пределами ее тела. Она почувствовала, на мгновение, что падает, что единственная вещь, которая удерживала ее, была сенсационна. Круто-прохладный бриз коснулся ее лба, как мягкие, устойчивые пальцы, мягко убирали волосы, которые лезли ей в глаза.

Росток, Росток, ты не должна быть здесь.

Она чувствовала, как боль концентрируется, весь звук собирается в одной точке, которая покинула ее всю, и она вдруг села, ее тело стало легким, боль исчезла.

– Папа?

–Эм, – произнес он.

Она открыла глаза. Комната не была темной; она была ярко освещенной и полна людей в различных состояниях здоровья. Она увидела Майкла, сидящего рядом с Эллисон, увидела Эллисон, сидящую возле её мамы. Она увидела других людей, незнакомцев, сидящих рядом друг с другом, и некоторых из них одних. И в свете приемного покоя, она также могла увидеть своего отца.

Она поднялась, освобождая свои руки.

– Папа.

Он повернулся к ней лицом.

– Эм, – повторил он снова, а затем его пристальный взгляд устремился далеко мимо ее лица и медленно остановился на лице ее матери. Взволнованное лицо ее матери, огорченное выражение ее матери. Эмма начала говорить что-то и затем остановилась. Ее мать пыталась не кричать.

– Она не может тебя видеть, не так ли?

– Нет.

– Папа...

Глаза ее отца были слабо люминесцентные, это были его глаза, но они были слегка неправильные. Он наблюдал за своей женой. Эмма снова повернулась, чтобы посмотреть на мать. Чтобы увидеть, что руки ее матери держали руки дочери, хотя Эмма теперь стояла в пяти футах от стула, в котором сидела свернувшись. Она пыталась смотреть на себя, на то, что ее мать все еще крепко держала. Она не могла. Она видела смутный, расплывчатый контур, который мог быть, или не мог быть образом Эммы.

Это было очень, очень тревожно.

– Она не видит и меня тоже, так ведь?

– Нет, Эм. – Он оглянулся на свою дочь, с печальным выражением. – Тебе не следует быть здесь, Росточек.

– Нет. Не следует. Значит ли это то, что я... мертва?

Его улыбка была тихой и усталой; в его выражении лица была частичка беспокойства Мэрси Холл.

– Нет.

– Тогда это значит, что я скоро буду мертва?

– Нет.

– Папа – что происходит со мной?

Её отец повернулся, чтобы посмотреть на Эрика, тихо стоящего в центре комнаты.

Эрик, сложив руки на груди, смотрел на Брендана Холла. На него, а не через него. Эмма поглядела на остальных друзей. Они все еще сидели возле ее матери или друг друга; ни один из них не заметил стоящей Эммы.

Но Эрик, явно, видел. Он был, Эмма поняла с небольшим удивлением, более высоким, чем ее отец, и он потерял дружественную, спокойную улыбку, которую она сопоставляла с его лицом. Его волосы выглядели более темными, коричневый цвет его глаз почти такой же самый цвет, как у его учеников.

– Скажи ей.

– Скажи мне что? Эрик?

Эрик встретил ее пристальный взгляд на мгновенье, а затем отвел взгляд.

– Эрик, я не хочу выглядеть сукой, но ты знаешь, если я начинаю что-

то, то довожу это до конца. Что, черт возьми, происходит?

Он ничего не сказал, и она шла к нему, пытаясь не сжимать руки в кулаки. Когда она была на расстоянии трех футов от него, она остановилась.