Юми и укротитель кошмаров - Брендон Сандерсон Страница 9

Тридцать семь духов

Глава 5

Изначально кошмары пришли с небес. Художник читал свидетельства. Все читали. Имейте в виду, что свидетельства не были подробными. Всего лишь фрагменты рассказов, причем наверняка с преувеличениями. Но их все равно проходили в школе. Иногда идеального варианта просто нет – например, когда вас проймет понос на фабрике по производству наждачной бумаги. В одном из них говорилось:

Я видел, как кровь божества хлынула дождем. Я полз сквозь деготь, который забрал лица моих близких. Он их забрал, да! Их кровь превратилась в чернила.

Это слова поэта, который потом за тридцать лет не произнес и не написал ни слова. Спустя годы одна женщина поведала:

Дедушка рассказывал о кошмарах. Он не знал, почему его пощадили. Вспоминая те дни, проведенные во тьме, те ужасы, упавшие с небес, он смотрит в никуда. Прошло много времени, прежде чем дедушка услышал голос другого человека. Они встретились, обнялись и зарыдали вместе, хотя прежде не были знакомы. Они сразу стали как братья, потому что были настоящими.

А вот это короткое сообщение, на мой взгляд самое тревожное из всех:

Меня заберут. Оно подползает под барьер. Оно знает, что я здесь.

Эту надпись обнаружили почти век спустя на стене пещеры. Останки автора так и не были найдены.

Свидетельства редки, обрывочны и несвязны. Но уж будьте любезны, простите тех, кто их оставил: эти люди были заняты выживанием в условиях всеобщего коллапса. Художник родился спустя семнадцать веков после тех событий, когда непроницаемая мгла Пелены уже воспринималась как нечто обыденное.

Люди выжили только благодаря хиону, разгонявшему тьму. Благодаря энергии, с помощью которой было построено – или, говоря местным языком, написано – новое общество. Но в этом новом мире все равно приходилось бороться с кошмарами.

– Опять бамбук? – спросил бригадир Сукиси, доставая верхний холст из сумки Художника.

– Бамбук отлично работает, – ответил Художник. – Зачем чинить то, что не сломано?

– Это называется лень, – упрекнул его Сукиси.

Художник развел руками.

Каморку, куда он сдавал картины после смены, освещала лишь подвесная люстра. Если поместить между хионными линиями металлический стержень, то он нагреется, а от этого, сами понимаете, один шаг до лампы накаливания. Как я уже говорил, не все в городе светилось голубым или розовым, хотя при наличии хиона на улицах не было нужды в фонарях других цветов.

Сукиси сделал пометку в журнале напротив имени Художника. Никаких строгих норм и планов не существовало – все знали, что встречи с кошмарами не гарантированы, да и художников хватало с лихвой. В среднем на каждого художника за ночь приходилось по кошмару, но фактически многие и за несколько смен не встречали ни одного.

Все же от учета была польза. Не сдашь ни одной картины за неделю, и у начальства возникнут вопросы. Те из вас, кому больше нечем заняться, пожалуй, углядят в такой системе серьезное несовершенство. В теории, тяжелые тренировки, которым подвергались художники, предназначались для отсеивания тех, кто норовил облегчить себе жизнь, избегая встреч с кошмарами и рисуя что в голову взбредет, лишь бы сдать.

Так что Сукиси не без причины недоверчиво покосился на Художника, когда достал из его сумки вторую картину с бамбуком.

– Бамбук отлично работает, – повторил Художник.

– Надо тщательно изучать форму кошмара, – сказал Сукиси, – и рисовать в соответствии с ней, превращая естественный облик твари в нечто безобидное. Рисуй бамбук, только если кошмары похожи на бамбук.

– Так они похожи.

Сукиси метнул в Художника испепеляющий взгляд, который у старика был отработан на совесть. Мимика – как суп мисо; должна хорошенько настояться, чтобы полностью раскрыться.

Художник напустил на себя безразличие, забрал дневную плату и вышел на улицу. Повесил сумку с оставшимися холстами и прочими принадлежностями на плечо и отправился перекусить.

Ресторанчик «Лапшичный подмастерье» был из тех, где можно шуметь напропалую. Без зазрения совести чавкать и хлюпать, уплетая ужин, и без стеснения смеяться, потому что за соседними столами смеются не меньше твоего. «Ночью» здесь было не так людно, как «днем», но почему-то все равно казалось, что шумно.

Художник ненадолго «завис» снаружи, словно пылинка в лучах лампы, высматривая свободное место. Молодые кошмаристы, его однокашники, собирались здесь с завидной регулярностью, негласно застолбив за собой полюбившиеся кабинки и столики. Две хионные линии очерчивали широкое панорамное окно, превращая его в футуристичный экран. Эти же линии лозой вились над стеклом, складываясь в название ресторана и эмблему – большую миску лапши.

(Фактически я был совладельцем этой лапшичной. Что? По-вашему, знаменитым межпространственным рассказчикам нельзя вкладываться в бизнес?)

Художник стоял на улице, впитывая смех, как деревья впитывали свет хиона. Наконец он опустил голову и скользнул внутрь, не глядя закинул сумку на крючок вешалки. В ресторане уже собрались пятнадцать художников, рассевшихся за тремя столами. Аканэ, расположившаяся на привычном месте в глубине, расчесывала волосы. Тодзин, склонившись над ближайшим столиком, с серьезным видом судил соревнование между двумя парнями по поеданию лапши на скорость.

Художник устроился возле барной стойки. Он ведь, в конце концов, был единственным оплотом противомиазматической обороны. Одиноким воином. Само собой, он предпочитал есть в одиночестве. Не будь он смертным, так и вовсе бы отказался от пищи. Но даже угрюмым, мелодраматичным борцам с тьмой иногда требуется подзаправиться.

Управляющая выглянула из-за бара, сложила руки на груди и ссутулилась, копируя позу Художника. Наконец тот поднял голову.

– Привет, Виньетка, – сказал он. – Гм… Можно мне как обычно?

– Твое «обычно» так обычно! – ответила управляющая. – Хочешь, секрет открою? Если закажешь что-нибудь новое, я запишу, сверну и положу в миску. Но придется сказать тебе рецепт, потому что бумага в лапше размокнет и ты не сможешь прочитать.

– Э-э-э… – промямлил Художник. – Как обычно. Пожалуйста.

– Вежливость принимается, – сказала управляющая, ткнув в него пальцем.

В поисках совета

У Виньетки так себе получалось прикидываться человеком. Но я здесь ни при чем! Она постоянно отмахивалась от моих советов. По крайней мере, ее маскировка не давала сбоев. Люди гадали, почему у этой особы длинные белые волосы, хотя на вид ей от силы лет двадцать. Она носила тесные платья, и многие художники были в нее влюблены. Видите ли, она настояла, чтобы ее маскировка была максимально сногсшибательной.

Вот ее слова: «Сделай меня такой красивой, чтобы они вдвойне ошалели, если когда-нибудь увидят мое истинное лицо. И формы дай пообъемнее, пусть на график косинуса будут похожи. Да и