Мануэль Пуиг - Любовь в Буэнос-Айресе Страница 11

Еще не видя молодого Роберта Джюсто, Гладис решила, что он должен соответствовать одному из трех идеалов американца, которые сложились в ее воображении еще дома, в далекой Аргентине (хотя все равно не дотягивали до взлелеянного ею идеала европейца). Это были три следующих типа: а) молодой наследник, сверхчувствительный и мягко невротичный, с лицом актера Монтгомери Клифта; б) женатый владелец нескольких предприятий, поглощенный лихорадочной деятельностью, властный, но в то же время испытывающий дефицит понимания в том, что касается самого сокровенного, с лицом Джона Кеннеди; в) молодой студент университета, спортивной внешности, неопытный, наивный и полный веры в будущее, с лицом белокурых бейсболистов из тех, что рекламируют в журналах различные товары. Роберт, которого все называли просто Боб, оказался высоким, спортивным, загорелым, с правильными чертами и невинным выражением лица, приветливо обходительным и слегка застенчивым — то есть, объединял в себе все три воображаемых типа. Если бы не один недостаток: он должен был вскоре жениться на денежной невесте; и Гладис в этот предшествовавший его браку промежуток времени, сделав над собой усилие, приняла предложения встретиться от двух других молодых людей. Однако те физически не отвечали вкусам девушки, не говоря уже об одном изъяне, который в глазах Гладис был совершенно непростительным: неумение вести беседу. Убедившись, что им неизвестны ее любимые романисты (Манн, Гессе и Хаксли), она пришла к заключению, что им не о чем говорить.

Возвратившись как-то субботним вечером в сентябре 1962 года с концерта, где они были с Мэри Энн, Гладис обнаружила подсунутую под дверь телеграмму. К моменту ее прилета в Буэнос-Айрес отец уже умер, и, уступив мольбам матери, она позвонила своему начальству и попросила двухнедельный отпуск, который был ей предоставлен. Во время этих двух недель, проведенных в Буэнос-Айресе, Гладис узнала, что некоторые ее прежние товарищи по институту уже удостоились персональных выставок в крупнейших галереях страны, а один из них даже сделал блестящую карьеру в Париже. До сих пор не женившихся или не вышедших замуж осталось немного. Все это поведала ей Алисия, переписку с которой она прервала некоторое время тому назад. Та заявилась к Гладис с подружкой подчеркнуто богемной внешности, и, улучив момент, когда мать ее вышла из комнаты, гостьи обнялись и открыли порядком опешившей девушке, как им хорошо вдвоем. При следующей их встрече Алисия призналась бывшей наперснице, что женщины всегда сексуально влекли ее, и героем некогда поведанного ею Гладис романа был вовсе не женатый мужчина, а женщина.

Политических дебатов Гладис изо всех сил старалась избегать, однако Алисия вытянула-таки ее на разговор, обрушившись на США за блокаду Кубы: «ну, теперь видишь, что они собой представляют — стоит какой-нибудь латиноамериканской стране захотеть самой определять свое будущее, как янки тут же спешат ее задушить!» Гладис возразила, что Куба — ужасная страна, где отсутствует все, что только может отсутствовать. К счастью, дискуссия не успела разгореться, так как Гладис поспешила перевести разговор на другую тему, заговорив о вдовстве своей матери.

Трудные времена

По возвращении в Вашингтон Гладис обнаружила, что ей трудно снова войти в привычный жизненный ритм. Больше всего ее тяготила бессонница, привезенная из Буэнос-Айреса, однако принимать снотворное она отказывалась, опасаясь привыкания. Единственным утешением стало известие, что Боб временно разошелся с женой.

29 ноября у Гладис произошла неприятность на работе: ошибка, допущенная ею по рассеянности, обернулась для фирмы досадным запозданием с выполнением одного заказа. По дороге домой она заметила первые украшенные к Рождеству витрины — приближались главные в году семейные праздники. При мысли об этом она разразилась истерическими рыданиями, которые ей никак не удавалось подавить, так что пришлось свернуть с маршрута и сделать изрядный крюк, чтобы дать себе время успокоиться. В тот вечер она решила не ходить к Мэри Энн. Та наверняка заметила бы ее состояние и вновь стала убеждать, чтобы Гладис обратилась к психиатру или, по крайней мере, попробовала принимать те же таблетки, которые прописали ей самой. В последнее время Гладис вообще избегала посвящать ее во все свои огорчения, опасаясь настойчивости, с которой Мэри Энн склоняла ее к использованию испытанных средств. Сопротивление Гладис психотерапевтическому вмешательству проистекало из единственной основополагающей причины: расходы на лечение, обещавшие быть немалыми, никак не укладывались в ее планы скопить денег на приобретение какой-нибудь недвижимости.

Когда слезы иссякли, Гладис уже почти дошла до своего дома, но, точно повинуясь некоему голосу, она решила проехать остаток пути на такси — тем более, что успела порядком промерзнуть, а простуда была одним из постоянно терзавших ее навязчивых страхов. Удержись Гладис в этот момент и отправься она дальше пешком — ей бы не миновать встречи со старинным знакомым, некогда пленившим ее автором Икара. Молодой человек находился в Вашингтоне проездом и, изнывая под грузом многообразных проблем и зная, что Гладис живет в этом городе, был бы не прочь повидаться с ней, если бы ему только был известен ее адрес.

Добравшись до дома, Гладис приготовила себе бутерброд с тунцом и томатным соусом, налила в стакан молока и пожелала спокойной ночи старичкам-хозяевам. Затем включила телевизор и просмотрела без всякого интереса два фильма сороковых годов. Было уже за полночь, а сна все еще не было и в помине. У нее раскалывалась голова, и сил смотреть третий фильм уже не было. Она в тысячный раз обвела взглядом различимые в полутьме контуры знакомой мебели. Ее снова одолевали обычные мысли — зависть к своим бывшим однокашникам, теперь женатым и преуспевающим, к которой теперь еще примешивалось унижение от допущенного на службе промаха. Гладис одним прыжком вскочила на ноги и опять включила телевизор. Но его серебристое свечение терзало ей сетчатку, делая головную боль совсем нестерпимой. Она решила хорошенько одеться и пойти прогуляться несколько кварталов, чтобы развеяться и успокоить нервы. Район коттеджей с палисадниками, простиравшимися порою до окаймлявших аллею старых деревьев, лежал погруженный в тишину и мрак. Гладис вдохнула свежего воздуха — и почувствовала мгновенное облегчение. Она неспешно прошла до угла, намереваясь там повернуть и дать короткий круг, обойдя свой квартал. И тут чья-то сильная рука остановила ее, а вторая зажала рот. Гладис видела лишь черный кожаный рукав, обхвативший ее сзади за талию. Сквозь одежду она ощутила напружиненный член нападавшего. Тот затолкнул ее в палисадник чьего-то коттеджа и пригрозил утыканным шипами кастетом, чтобы она не вздумала кричать. Гладис, очутившись на газоне, знаками пообещала молчать. Мужчина был в маске. Стоя над нею, он спустил брюки и продемонстрировал ей свой член, который, как успела заметить Гладис, был меньше тех размеров, которые она полагала обычными для мужчин. Затем снял маску, явив ее взгляду свой беззубый рот и блуждающие глаза маньяка. Гладис, не сдержавшись, закричала. Маньяк нанес ей удар в глаз своим кастетом, но вопль нестерпимой боли, изданный девушкой, был столь пронзителен, что тот, заметив зажегшиеся в окнах огни, кинулся наутек.