Теодор Рошак - Воспоминания Элизабет Франкенштейн Страница 17

— Ну же, дитя мое, — сказал барон. — Покорми ее.

— Покормить?

— Да, вот, возьми, — И он протянул мне несколько сухих зерен из чашки, стоявшей на столике.

Я осторожно протянула зернышко маленькому автомату. Барон нажал на кнопку, и клюв раскрылся, чтобы принять пищу. В следующий миг зернышко исчезло, клюв задвигался вверх и вниз, словно утка ела.

— Еще, — сказал барон. Потом: — Еще.

Когда я скормила таким образом несколько зерен, утка снова закрякала. Я оглянулась на Виктора.

— Куда же делись зерна?

— Смотри! — сказал Виктор и хихикнул. Нажал другую кнопку, и я услышала стрекот шестеренок и пружинок; утка захлопала крыльями, и тут же из ее зада выпал крохотный катышек, — Она какает! — с громким хохотом пояснил Виктор, — Вот куда деваются зерна.

— Тайна химии пищеварения! — заявил барон. Заметив по моим глазам, что я ничего не поняла, он наклонился ко мне, чтобы добавить: — Электромагнитные токи. Основа самой жизни. Месье Вокансон учел это в своем изобретении. Он величайший естествоиспытатель нашего времени. Это его создание я ценю выше всех других.

Тем утром мы целых два часа осматривали комнату чудес. Мне показали автоматы, которые говорили, пели и выделывали акробатические трюки; я слушала крохотных механических скрипачей, арфистов и гитаристов. Барон просто сиял от гордости, когда Виктор представлял мне одного за другим «маленьких друзей» отца.

— То, что ты видишь в этой комнате, — сообщил мне барон, — наша самая большая семейная драгоценность, лучшая в мире коллекция подобного рода. Вот почему я храню ее здесь, в этой потайной комнате. Но я уже вынашиваю планы выстроить музей; и тогда мои маленькие друзья будут принадлежать миру, и все смогут любоваться и восхищаться ими. Это будет вклад нашей семьи в более глубокое понимание жизни человеком.

Виктор знал всех кукол и показал мне, как они действуют, хотя я мало что могла понять из его разъяснений.

— Вот этого акробата, — хвастливо сказал он, беря в руки клоуна, который раскачивался на трапеции, — я могу разобрать и снова собрать.

Я изобразила изумление, почувствовав, что ему нравится поражать меня, что моя реакция волнует его больше, нежели сами куклы, поскольку если барон сиял от гордости, видя, как меня восхищает его коллекция, то Виктор часто казался скучным.

— Прежде я верил, что эти куклы живые, — сказал он мне позже в тот же день, — когда был ребенком вроде тебя. Я был очень разочарован, узнав, что меня ввели в заблуждение. Теперь ты видишь, отец безоговорочно верит в механистическую философию; он хочет, чтобы я разделял с ним его убеждение. Но это всего-навсего куклы, как ты сказала. В них нет ничего живого.

— Отец верит, что есть.

— Но он ошибается! Ты трогала кукол. В отличие от нас, они не из плоти и крови и нервов. Они лишь имитация жизни, сделанная из дерева, проволоки и фарфора. Вот, видишь мою руку? Даже кончик моего мизинца большее чудо, чем все куклы в отцовском музее. Потому что он — живая плоть! Он может кровоточить, обжигаться, мерзнуть, болеть… чувствовать. Живое существо должно быть создано из плоти, как мы. Куклы играют музыку, но не слышат того, что играют; они танцуют, но не наслаждаются танцем. Кому бы захотелось быть машиной — пусть даже самой умной?

— Но ты сказал мне, что живая плоть должна когда-нибудь разложиться в земле и стать отвратительной. Может быть, куклы лучше нас, ведь они никогда не умирают и не гниют.

— Это так, — ответил Виктор, подумав. — И все же, пожалуй, лучше сгнить, чем никогда не быть живым.

— Как герр доктор решил задачу?

— Какое там решил! На самом деле кукла не считает; у нее вообще нет мозгов, только шестеренки и пружины. Она просто пишет любое число, которое производит внутренний механизм. Иногда это девяносто пять, или сто двадцать три, или четыреста тридцать семь. Папа заранее знает, какое число напишет кукла; он сам устанавливает ее на нужное. Это просто трюк. Настоящая наука — это не какие-то там трюки.

— Что такое наука?

— Это море, которое огромней любого моря, по какому когда-либо плавал человек, бескрайнее и таинственное, как вселенная. Когда я думаю о плавании по этим водам, голова у меня чуть не раскалывается от вопросов, — сказал Виктор мечтательно, но, словно очнувшись, разразился смехом, — Я скажу тебе, чем наука не является. Это не та вещь, о которой нужно задумываться маленьким девочкам.

— Но почему?

Он с веселым прищуром посмотрел на меня.

— Отвечай быстро! Сколько будет сто пятьдесят плюс семьдесят два плюс тридцать три? Быстро, я сказал! — И он щелкнул пальцами.

— Ой! Так быстро я не могу.

— Понятно теперь? Вот поэтому. У тебя нет способности к математическим вычислениям. И у месье Вокансона тоже, как бы отец ни превозносил его. Он искусный мастер, и только. Жизнь слишком великая тайна, и никакой часовщик никогда не воссоздаст ее, в этом я уверен.

— Виктор.

— Что?

— Скажи мне одну вещь, я очень хочу это знать.

— Пожалуйста… какую?

— Сколько будет сто пятьдесят плюс семьдесят два плюс тридцать три? Быстро! — сказала я и щелкнула пальцами перед его носом.

— Ну, это будет…

Но прежде чем он смог сосчитать, потому что ему требовалось на это не меньше времени, чем мне, я показала ему язык и убежала, хихикая, а он погнался за мной. Наконец он поймал меня, как я и хотела, крепко схватил и придавил к стене, мои руки были подняты над головой, грудь прижата к его груди. Я часто дразнила его подобным образом, оттого он и погнался за мной и схватил, заставив покраснеть.

— Двести пятьдесят пять, — сказал он ответ, — И столько раз я стукну тебя за дерзость, маленькая шалунья!

Но вместо того чтобы стукнуть, он прижался ко мне губами; я притворно сопротивлялась, что заставляло его сжимать меня все крепче. «Еще, еще!» — воскликнула я про себя, когда он оторвал губы. Однако вслух завизжала:

— Перестань! Не делай этого!

— Почему ты кричишь «перестань!», если ты этого хочешь?

— Ты не можешь знать, чего я хочу, — запротестовала я, вырываясь. — Я не как те твои механические куклы, которых ты можешь разобрать и понять их секрет.

Если в моем ответе и была какая-то злость, то столько же на себя, сколько на Виктора. Ибо я не понимала этого противоречивого чувства, этого желания сказать одновременно «да» и «нет».

Мне предстояло не однажды побывать в личном музее барона, и всякий раз мне показывали еще более удивительные вещи. И все же не меньше, чем его маленькие друзья, меня поражало, когда он говорил о них как о живых существах. Ведь в конце концов, это были пусть хитро устроенные, но неживые игрушки, которые ничего не видели, ничего не слышали и ничего не чувствовали; и, как Виктор, я не могла не обращать внимания на их явную искусственность. Самый факт, что, исполненные с таким совершенством, они были будто живые, делал их еще более пугающими. Мог ли барон в своем энтузиазме и впрямь умолчать, насколько велика разница между этими автоматами и их человеческим образцом? Не была ли я в его глазах всего лишь куклой, которую можно разобрать и собрать с помощью инструментов часовщика?