Дом на Уотч-Хилл (ЛП) - Монинг Карен Мари Страница 19

Дай она мне выбор между уборкой в домах и охотой за сокровищами в лесу, сбором всего, что нашему столу могло предложить время года — орехи, ягоды, грибы, молодые листья одуванчика (бесплатная еда и по сей день меня радует) — я бы выбрала убираться. Не только потому, что это наконец позволило мне вносить вклад в наш скромный доход, но и потому, что уже тогда дома восхищали меня: раскрывающие сокровенные истории (некоторые безобидные, другие отвратительные, некоторые счастливые, другие трагичные), таящие секреты в шкафах, на изнанке одежды и в забытых карманах.

В скором времени я узнала, какие супруги были неверными, чьи дети имели проблемы с учёбой или самооценкой, прятали наркотики под матрасами, кого из них травили сверстники.

Я стала эмоционально вовлечённой в дела отцов и сыновей, матерей и дочерей, читая дневники, открывать которые не имела права, узнавая секреты, что не должна была знать и совершенно точно не должна была что-то с ними делать, например, оставлять телефонный номер, что достала из кармана, на крышке стиральной машины (как только выяснила, кто первый приходит домой с работы) или выложить напоказ в корзине использованный презерватив (выметенный из-под кровати женщины, миновавшей менопаузу) и уходя, не вынести мусор, или переложить на прикроватную тумбочку спрятанный дневник в надежде, что родители вовремя его прочтут.

Мелочи, правда, и если бы определённые члены семьи не хранили секреты, мои действия не подняли ли бы такую бурю. Но Аделина резала себя, а у Кита была интрижка на стороне, и он подумывал оставить жену. Как бы миссис Холден помогла своей дочери, и как миссис Миллер боролась бы за свой брак, если они даже не знали, что существовала угроза?

Когда мама в третий раз перевезла нас из-за того, что я что-то сделала, я перестала вмешиваться. Тогда я начала составлять свои нерушимые правила: «никогда не беспокоиться о людях, в чьих домах мы убираемся, или о работодателях». Они совершенно точно не заботятся о нас. Для большинства из них мы даже не люди. Всего лишь безликие исполнители должностных обязанностей.

«Ты не отвечаешь за укрепление их семей, не можешь гарантировать, что они останутся вместе, равно как и не можешь предсказать, что твои поступки приведут к чему-то хорошему, — сказала мне мама. Долгая пауза, а затем грустное: — Ты правда считаешь, что мы настолько разбиты, Зо?»

Её вопрос задел за живое. У нас всё было прекрасно, и она была лучшей из матерей. Меня любили и лелеяли, я никогда не голодала, мне никогда не причиняли вреда. Наша жизнь была хорошей.

И всё же… мы так не походили на семьи, что жили в домах постоянства и неизменности. Это только мы двое всегда тихо прокрадывались в город, растворялись в темноте. Будучи ребенком, я притворялась, что мы хорошие ведьмы, вынужденные спасаться бегством от злого колдуна, заметать свои следы метлами с ароматом гвоздики и корицы. Мне нужна была эта фантазия. Легко почувствовать себя невидимкой, когда тебя с детства учат стирать все следы своего пребывания где бы то ни было.

Пока мама была жива, она давала мне почувствовать себя видимой. Со дня её кончины я дрейфовала незаметная, как призрак, лишённая даже такого утешения как дом, в котором можно было обитать.

Со временем я пойму, что в ночь, когда я переступила порог фамильного дома Кэмеронов, я не могла бы быть ещё лучше подготовленной к соблазнению всем, что мог предложить дом на Уотч-Хилл, даже если бы меня намеренно выращивали на убой. Что совершенно точно не входило в намерения Джоанны Грей.

Гораздо большее, чем просто четыре стены, невероятная мечта о жизни, «дом» всегда был для меня словом, перед которым невозможно устоять.

***

Когда я проснулась следующим утром, у меня было семнадцать смс-сообщений от Эсте, одно лихорадочнее предыдущего.

После кончины мамы я взяла привычку выключать звук на телефоне, когда ложилась в кровать, отчаянно желая тех редких нескольких часов сна, которые получалось урвать. Пока она была жива, я никогда не имела такой роскоши, как поставить телефон на беззвучный режим. Я научилась спать чутко на случай, если ей понадобится что-то посреди ночи или, Боже упаси (как только метастазы распространились на кости), она споткнётся и упадёт по дороге в туалет, сломав себе что-нибудь настолько серьёзно, что больше не сможет ходить. Теперь сон напоминал временную смерть, возможность ничего не чувствовать, состояние, которого я жаждала каждым атомом моего существа, полностью осознавая, что как только мой мозг проснётся, сокрушительное опустошение одиночества вновь пропитает меня до костей.

Я с шоком обнаружила, что проспала целых восемь часов, и поразилась ещё сильнее, узнав, что, если верить моим сообщениям, полиция уже ехала в мою студию, снятую на короткий срок в Франкфорте, Индиана, чтобы взломать дверь и проверить, жива ли я.

Будь это кто-либо, кроме Эсте, я бы не поверила — шеф Беккет ненавидел выполнять проверки благополучия, по возможности сваливал их на социальные службы — но Эсте умела убеждать людей, чтобы те выполнили её пожелания. Она входила, вся такая высокая, харизматичная и повелевающая. Даже я разок-другой становилась жертвой её махинаций, обвиняла её в том, что она накладывает чары, чтобы подчинить нас всех себе. Она бросала на меня опешивший взгляд и говорила: «Я бы никогда так не поступила, Зо. Тот, чья воля наиболее сильна, выигрывает в любой ситуации. Тебе просто нужно хотеть того, что тебе нужно, сильнее всех остальных. Страсть — это валюта вселенной».

Не вредило делу и то, что она была великолепной, с нигерийской матерью британского происхождения и шотландцем-отцом, с голубыми глазами, которые имели гамму от безоблачной лазури в моменты счастья до штормового аквамарина в моменты распалённости чем-то (а это случалось в 99 % времени), и с завораживающей мешаниной акцентов. Эсте была столь же непредсказуемой, сколько моя жизнь была рутинной; она могла быть занозой в заднице, и я её обожала. Большую часть времени, как это бывало с любыми сёстрами, кровными или избранными.

«Я в порядке. Я в Луизиане», — написала я ей.

«ЧЗХ?!!!»

«Я позвоню тебе через несколько дней и введу тебя в курс дела». Она ни за что не поверит, что произошло. Я сама не верила. Может, со временем и поверю. Если это всё не будет отнято у меня в любую секунду.

«Хера с два. Говори».

Когда мой телефон завибрировал, я сбросила звонок на голосовую почту. Я избегала её со времени пожара. Крепко сблизившись на фоне сложностей, которые мир бросал в нас, мы гордились нашей силой перед лицом невзгод, а последние несколько недель я была какой угодно, только не сильной, плакала по малейшему поводу, боролась с горем и депрессией. Я ненавижу заражать других настроением, если оно не хорошее. У людей и так проблем хватает; им не нужны ещё и мои. Эсте и я схожи во многих отношениях, но после окончания школы наши жизни резко разошлись в разные стороны. Три года назад она закончила колледж, уже начала выстраивать репутацию художницы с внушительным талантом (о чём она так торжественно проинформировала меня ещё в девять лет), тогда как я до вчерашнего дня была погребена в долгах и руинах моей жизни, не в силах увидеть способ выкопать себя из этого. Её звезда восходила; моя опустилась на дно ямы с жидким бетоном. «Я всё ещё прячусь от людей. Дай мне ещё несколько дней».

«Прошло две недели! Это всё, что ты получишь. Где в Луизиане? Зачем? И как долго ты там пробудешь?»

Я задумалась на мгновение, затем — избегая вопроса «зачем?» — ответила: «Пока не уверена. Может, навсегда».

«Я приеду сегодня же после обеда!»

Я вздохнула. Как только Эсте приняла решение, легче изменить траекторию метеорита, чем заставить её передумать. Она найдёт рейс самолёта, закажет такси и окажется у меня на пороге через считанные часы, если я не отвлеку её альтернативным планом.

«Как насчёт пятницы? Сможешь уехать? Остаться на выходные?»