Урфин Джюс - Зарисовки.Сборник Страница 19

– Нагле-е-ец, – не выдержав, тяну я с ухмылкой, вдруг внутренне ощущая отступающее раздражение. – Каков наглец, – примеряю я на себя новомодную одежку откровенности.

– То, что ты тут нес… рассказываешь, – он делает паузу. – Ты как гид. У тебя неплохо получается. Как в музее, – морщится он от собственной косноязычности. – Понимаешь? Все вокруг неживое, и ты идешь и поправляешь таблички «Руками не трогать, фото и видеосъемка запрещены». Почему? Неужели ты не понимаешь, что сейчас происходит моя история. А даты… События. Я об этом давно прочитал в сети. Ты когда-нибудь вспоминаешь величие колонн или изящную вязь ковки? Нет? Я тоже. Но я помню настроение. Я собираю свои ощущения, – он покачивает фотоаппарат, нацеливает объектив на меня и расстреливает залпом вспышек.

– Я не л-л-люблю, когда меня снимают, – растерянность застопоривает язык прирученным заиканием.

– Не люби, – буркает он в ответ.

И, резко развернувшись, выпускает заряд раздражения в глубину сквера. По дорожке со строгой фонарной стражей, по мокрой от недавнего дождя скамейке, по зеленой бронзе пафосной старины.

Молчим.

Мы хмуро бредем рядом, взъерошенные этим полудиалогом. Я смотрю на задернутое тучами небо, на иголки его модной стрижки, на наглую рекламу, вгрызшуюся в фасад старинного дома, и вдруг понимаю, что он удивительно вписывается. Здесь и сейчас он более целое и монолитное с моим Городом, чем я. Тут же начинаю беспомощно шарахаться взглядом по таким знакомым, но давно не замечаемым местам. Это же все мое. Мое. Если свернуть направо, то можно увидеть серый грузный угол моего университета. А вот в этом киоске всегда продавали газеты и журналы и лотерейные билеты. Если завернуть налево и попетлять между дворами, можно выбраться к выбеленным стенам поликлиники, где меня лечили все детство, где я работаю последние …цать лет. Если… Какого черта? Почему он, волей случая завернувший в мой город, так по-хозяйски творит тут свою историю?

Рассерженно хватаю его за локоть:

– Ты не можешь отказаться от прошлого. Это не фундамент, на котором ты построишь свои иллюзорные замки. Это душа. Твои фотографии, – укоризненно тычу я в его фотоаппарат, – останутся просто кадрами со случайным миксом рельефа и архитектуры.

– И лиц.

Я осекаюсь. Лиц. Засранец. Выудил меня из скорлупы, наращенной годами. Как же так он меня подцепил, что я не заметил и бьюсь сейчас перед ним безо всякой личины. Почти лихорадочно пытаюсь влезть за защитный барьер, путаясь в хаотичных движениях запахивания куртки, раскуривания сигареты. Сдаюсь, выдыхая дым, и всматриваюсь в лицо. Почти как он. Внимательно, без тени сомнения и намека на правила. Замечаю едва заметный залом морщинки между бровями. Взрослая метка, не по возрасту совсем. А глазищи… Ртутные. Поблескивают за тонкой оболочкой роговицы. Ядовитые, даже в малых дозах. Нос вздернутый. Вот правда же, весь характер в нос. Смешливый и вздернутый. По губам скольжу, но мне хватает. Волнуюсь. Злюсь, бог знает по какому кругу, хорошо, что не краснею. Красивый рот. Любовно выписанный, вылепленный правильными дугами, полукружьями, уголками. Такие линии берут крупным планом и частят затворами, меняя ракурс, жадно множа малейшее настроение. Выкидывают пачкой в сеть, чтобы сбить ровный сердечный ритм какого-нибудь… Стоп. Хватит.

Дождь тоже решает наплевать на всякие правила и тактичность. Он просто обрушивается стеной воды с неба, моментально и бесповоротно вымочив всех до нитки. Мальчишка суетится, пряча фотоаппарат, и рассеянно вертит головой. Дождь возвращает мне статус хозяина, превращая этого наглого завоевателя в гостя. Я спешу к ближайшему укрытию. Бессмысленный рефлекс – вымокнув, забиться в продуваемое сквозняком подкрышье.

– У-ух, – вбивается в меня мальчишка, дрожа всем телом под своей тонкой рубашечкой. – Аф-фигеть, – нагло ворует он мое личное пространство и тепло, влепляясь мокрым телом в мое, заставляя дрожать в синхрон с ним.

– Я тут живу недалеко, – приходится сдавать позиции. – Если мы сейчас не обсохнем и не согреемся, то оба получим бонус в виде соплей, а то и похуже.

Стиральная машинка медитативно жужжит, перекручивая и спрессовывая наши вещи. Какой-то дико интимный процесс эта стирка. Я наконец отрываюсь от созерцания центрифуги и выползаю из ванной на кухню, где отогревается с чашкой какао мой незапланированный гость. Разношенная домашняя футболка изображает древнеримскую тогу: обнажает худое плечо, рукав татушки, заткавший предплечье дикой смесью цвета и линий, и даже пытается задрапироваться в складки. Однако гость лишил ее статусности – забрался на стул с ногами, уселся по-турецки, поджал под себя озябшие ступни и смешно натянул несостоявшуюся тогу на острые колени.

– Извини, – развожу я руками, созерцая худые ноги. – Мой гардероб не рассчитан на форс-мажоры в виде вымокших полуросликов. С тебя любые мои штаны эмигрируют в два счета, так как не за что зацепиться.

Радушную колкость он игнорирует, дуя на горячее какао. Сделав нерасчитанно большой глоток, собирает брови домиком и выпучивает глаза, становясь удивительно похожим на золотую рыбку, что, немо раскрывая рот, дрейфует за стеклом аквариума.

– Не спеши, – ухмыляюсь я, глядя на это представление в лицах.

Он не боится быть смешным. Я снова неторопливо и уже с большим правом пользуюсь разрешением разглядывать его. Взъерошенный еще сильнее, с покрасневшим носом, повествующим о том, что насморка не миновать, колко-тонкий без своей одежды. Абсолютно спокойный. Органичный в этой дурацкой футболке, в нелепой позе на чужой кухне незнакомого человека. Как так?

– Останешься у меня? – вырывается раньше, чем я успеваю себя одернуть. – Одежда высохнет в лучшем случае к утру, болтаться в сыром, в такси, ночью… – чащу я, пытаясь объяснить свой порыв не только ему.

– Спасибо, – кивает он, ставя точку в моем спринтерском забеге к оправданию.

– Хм.

Я мыкаюсь по квадрату кухни, пытаясь понять, что же мне опять не так в этом его быстром согласии. Мне нужны ритуальные танцы приличий, наконец понимаю я. Чтобы он засмущался, неуверенно жался, я бы его уверял, расцветая великодушием… А он раз, и лишил меня привычной процедуры.

– Не боишься? – выпадает дребезжание. Мысленно я морщусь от этого возрастного занудства. – Все-таки незнакомый человек…

– А ты меня? – тут же обрывает он.

– Я? – растерянно оглядываю худущую фигуру нахаленка, раза в три мельче меня.

Он потешно скашивает глаза к переносице и фыркает:

– А, ну да… монументальное поколение, когда масса имеет значение.

– Вот, – меня вдруг прорывает. – Ты тоже остро чувствуешь эту разницу?