Архитектура 2.0 (СИ) - "White_Light_" Страница 21

Отмахнувшись от философского мысле-мусора, слишком часто посещающего в последнее время голову, Никита Михайлович оглядывается по сторонам, по доступному взгляду пространству больничного сквера, заполненного людьми, беседующими вполголоса, затем вскользь пробегает по своему кардиологическому корпусу, перескакивает на следующий и задерживает взгляд на окнах хирургического отделения. Точку в визуальном экскурсе ставит длинная стрелка часов на руке Никиты Михайловича, бесшумно занявшая условленную риску — «Пора».

Компания пенсионеров-сердечников ожидаемо не желает отпустить нового уважаемого участника и интереснейшего, компетентного во многих вопросах собеседника, но Никита Михайлович был непреклонен. Решительно и вежливо он откланивается и, не принимая никаких возражений, отчаливает прочь к соседнему с кардиологическим корпусу. С заступившей там на дежурство сестрой Золотарев-старший договорился заранее, что вечером зайдет навестить сына, если тот не будет спать и будет в состоянии принимать посетителей (ну, а если нет, то хоть просто посидит рядом).

Дело, к слову, оказалось совсем несложным. Муж «сестрички», как поспешила сообщить сама женщина в белом халате, один из служащих огромной Компании, работающий под началом многоуважаемого Никиты Михайловича больше десяти лет и испытывающий к бессменному отцу-руководителю исключительно чувства глубокого уважения вкупе с горячей благодарностью. Поэтому просьба великого и ужасного Главы для сестры прозвучала скорее как приказ к действию.

— Здравствуйте еще раз, Никита Михайлович, — негромко приветствует женщина, искренне уверенная — отказать этому посетителю в его просьбе она не имеет ни морального права, ни просто по-женски, матерински или человечески. — Ваш сын не спит, чувствует себя хорошо. Вам бы пройти в столовую, Никита Михайлович, там сейчас тихо, никто не помешает. Я позову туда Михаила Никитича.

Серо-голубые глаза с легкой сеточкой усталых морщинок в уголках век глядят честно, с состраданием.

Помолчав, Никита соглашается с этими глазами, кивает:

— Спасибо. Вам.

Скрепив его сдержанную благодарность теплом своей улыбки, сестра поднимается со своего места, идет в сторону палат, а Никита поворачивает в столовую. В кардиологи, где он сам обретается последние двое суток, точно такое же расположение. Все три корпуса больничного стационара одинаковы словно клоны. Когда-то их строило то самое строительно-монтажное управление, на базе которого позже вырос Филиал. Как, впрочем, почти всё в Городке за последние лет семьдесят.

— Ничего не меняется, — неопределенно произносит Никита. Решив не зажигать свет, чтобы не портить панораму заката, играющего последнюю сонату в симфонии вечера, он выбирает стол с удобными стульями подле открытой рамы, садится, вдыхает запах вечера, вплывающий с улицы, и чувствует в нем намек медленно и неспешно подступающей ночи, чуть теплого асфальта, чуть прохладной сырости земли из низин за Городком, забытого детства и юности… когда на этом самом месте еще не было ни больничных корпусов, ни сквера. Был лесок с болотцем, старая, постройки двадцатых годов прошлого века, поликлиника, три длинные улицы полусамовольной застройки деревянных бараков — рассадник пьянства и бытовых преступлений…

…Философский мысле-мусор, как сам Никита окрестил караваны не самых легких дум с еще более тягучим, словно спадающим на него со всех сторон сонмом воспоминаний, снова незаметно подступили прозрачными призраками памяти, непременно имеющими тоскливый запах сожалений. Раньше Никита понятия не имел ни о чем подобном да и ему попросту некогда было заниматься этой новомодной хренью под названием «рефлексия». Были планы производства, показатели выполнения, интриги в СМУ, шубу жене и собрания в «на секунду отвлечься», как мысли в школе у детей, где уважаемого Никиту Михайловича непременно записывали почетным членом мифического родительского комитета. Теперь же едва стоит отвлечься, как все это прожитое, тысячекратно умноженное непрожитыми вариантами, расползается будто пятно опрокинутого кофе по белой скатерти.

— Ничего не меняется, но и ничего не останется прежним, — в очередной раз вытаскивая себя за волосы из мысле-мусора, Никита Михайлович обрубает шепоток памяти и по-старчески ворчливо заканчивает собственную фразу: — Все куда-то уходит, бестолково повторяясь в других… мельчает.

— …но если что… сразу… я на посту… — приглушенно слышится из коридора говор сестры, видимо, сопровождающей Мишу до столовой. От её заботливого голоса все лишние мысли Никиты Михайловича разом сбегают в окно — еще не хватало, чтобы кто-то хоть тень его слабости или сожалений заметил!

Ответа сына Никита не слышит, готовый к встрече, оборачивается, когда Миша входит, смотрит, как тот аккуратно прикрывает за собой двери, потом уже оборачивается к отцу во всей красе помятого лица, приближается, садится на явно приготовленное для него место, тихо выдыхает и тем самым будто подытоживает некий момент, выключает за ним все бытовые звуки, вовлекая их с отцом в полную теперь тишину.

***

«Наверное, мы должны были поздороваться или как-то еще…» — едва вспыхнув, неопределенно теряется недодуманная Мишкой мысль в бестолково затянувшейся паузе.

Покачав головой и ссутулившись так, будто его личная гравитация на этой планете усиливается с каждой новой прожитой минутой, Миша произносит глухо и словно через силу:

— Эти… что там колят мне… Я от них как дурак.

Реакции отца Миша не видит. Можно было бы буквально на пару миллиметров повернуть голову, поднять глаза, но, оправдывая себя действиями обезболивающих препаратов, Миша безлично сидит рядом, глядит в пустоту и вообще будто находится где-то не здесь.

«Возможно ли, что он не хотел сейчас идти на встречу со мной?» — крамольная мысль, внезапно мелькнувшая в сознании отца при виде какой-то «чужеродности» родного сына, на несколько секунд почти парализовала все остальные и засела тупой иголкой где-то под сердцем.

— Я тебя понял, — наконец негромко отзывается Никита Михайлович, отказывается от дурацкого вопроса «а ты-то не врешь ли?», предпочитает успокоить и Мишку, и себя. — Думаю, это нормально, но уточню потом.

Мишка молчит. Выразив через пару минут полное согласие едва заметным кивком, в остальном он все так же отстраненно сидит рядом. С самого детства живой, энергичный, уверенный в движениях, Мишка сейчас словно только спросонья или с похмелья, буквально излучает какую-то неуверенность.

— Как в целом себя чувствуешь? — стараясь не смотреть пристально и одновременно рассмотреть/оценить всю степень (происшествия), задает первый вопрос отец. — Если больно, не говори, можешь просто кивнуть.

На этот раз спустя всего полминуты Миша неопределенно хмыкает. После укола, сделанного ему перед самой нынешней встречей, боль отступила, но общая слабость усилилась.

— Ты явно лучше выглядишь, чем я себя чувствую, — непривычная ирония слышится Никите в глухом голосе сына. — Даже здоровее обычного. Как мать? — конец его фразы фальшивит насквозь, но кого это теперь смутит?

Оценив юмор о внешнем виде, Старший тоже хмыкает, отводит глаза.

— Я знаю, что эта… уехала с этой, — неожиданно энергичная и слегка путанная Мишкина фраза толкает Никиту внезапным ударом исподтишка, а потом вдогонку оглушает вопросом. — Как доказательство ведь в суде это сойдет? Чтобы Соньку отобрать.

«Вот тебе два» — ошарашенно проносится в голове Никиты Михайловича. В густеющих с каждой минутой сумерках он пристально уставился на сына.