Дмитрий Липскеров - О нем и о бабочках Страница 24

– Можешь! – похвалила Алевтина.

– Где деньги?

– Все на месте.

– Врешь!

– Зачем? – Капитанша от души резанула кусище розовой ветчины, уложила его на белую сдобную булку и протянула: – Закуси!

Он принял бутерброд, куснул, как испуганная собака, откинулся на спинку стула и принялся жевать.

– Венгерская, помню! – подтвердил.

– А я говорила, что вкусная. Социалистическая. Умеем! – Алевтина зацепила вилкой пару шпрот и отправила их нырять в огромный рот. Лишь потом водки выпила.

Хрустнув соленым огурцом, сглотнув рассол, он спросил:

– Так чего деньги не взяла? Сама могла бы на Запад…

– Собственно говоря, – Алевтина утерла тряпкой жирные губы, – причина, по которой я к тебе приехала, весомая. Запад подождет!..

– Чего тянешь? – открутил крышку коньячной фляжки. – Налить?

– Нет, мешать не стану. Да и не пью я сейчас почти.

– Что так? – Иратов сделал большой глоток.

– Так беременная я, Арсюша! – буднично сообщила Алевтина. – Уж рожать через пару недель. Чего же ребеночка травить?

– Ты?! Беременна?! – глянул на капитаншу и засмеялся в голос. Долго его разрывало хохотом, аж клокотало в горле, потом Иратов вдруг будто захлебнулся и, внезапно осипший, спросил: – От кого?

Алевтина, не останавливаясь, ела привезенные гостинцы.

– Понял, видать, уже…

– От кого?!

– От тебя, милый, от тебя! От тебя сынок! Это и есть весомая причина!

– Врешь!

Иратов вдруг обмяк и заплакал, словно ребенок, мамку в магазине потерявший.

– Надеюсь, от радости… Зачем мне врать? Вот скоро родится – и сам поймешь, что твой! Чувствую, мальчишка будет. И горчит у меня постоянно во рту. Говорят, это когда у плода на голове волосы растут. Ты ж волосатый… О! Толкается! Толковый, всегда понимает, что о нем говорят… Вот потому и не сдала тебя, дурака, раньше по полной! Ребенку отец нужен! Мужчина! И мужчина со средствами.

Иратов был почти уничтожен превосходящими силами врага. Сидел, словно окруженный генерал Паулюс, с ощущением скорого окончания жизни, словно самоубийца перед решением, – бледный, блуждающий погасшим взглядом, словно идиот в психушке.

Алевтина предложила Иратову потрогать ее живот: мол, ребеночек уже и отца почувствовать должен.

– Поговори с ним, поговори!..

Иратова стошнило прямо на стол.

– Кто ж натощак столько пьет! Фу, все загадил! – С трудом поднялась с продавленных пружин, намочила тряпку в раковине и прибрала на столе. – В общем, если подпишешься отцом ребенка, – поставила условие, – выйдешь через неделю! Не согласишься – жди пересмотра дела. А там…

Что было делать ему? Так попасть, когда планы до пенсии сверстаны! Сидел за столом до ночи, не ел, не пил, думал, а Алевтина храпела на семейной кровати. Живот ее, наполненный его семенем, высоко вздымался и грозно бурчал, словно вулкан перед извержением.

…Проснулся я в феврале. В холодильнике только тухлые яйца. Зато тепло в квартире. Почистил зубы, умылся, погладил через марлю джинсы, нанеся на брючины идеальные стрелки, оделся и вышел на улицу.

На спинке лавочки возле подъезда сидел трясущийся от похмелья сосед Иванов. Ему очень хотелось хотя бы бутылочкой пива поправиться, голову рвало на части, и, увидев меня, он обрадовался:

– О, бля, ты!!!

– Я, – согласился. – Денег нет.

– А мы все думали, что ты того!.. Может, рублей тридцать?

– Чего того? – поинтересовался я, уж никак не собираясь помогать соседу материально.

– Помер, думали!

– С чего бы?

– Так ты полтора месяца из квартиры не выходил!

– А ты сторож мне?

– Да нет…

– Брат?

Сосед Иванов притомился отвечать на вопросы, тем более что от трясучки у него клинило челюсть.

– А я все к твоей двери, к скважине замочной – нюхать…

– И?

– Ну, не разлагаешься ли ты там. У меня за шкафом мышь сдохла, так две недели сладким воняло!

– Я не мышь.

– Да вижу, что живой… С Новым годом!

– Новый год в сентябре, дурак!

Разговор с соседом исчерпался, и я направился к Даниловскому рынку. Походил между рядами, квашеной капустки пощипал с прилавков, огурчика малосольного попробовал, чеснока маринованного, тем и позавтракал…

На дворе мороз, улицы не убирают, и машины утопают в чистом снегу. Дышится легко, светит солнце, отражаясь от белых сугробов, и в глаза норовит лучами своими залезть. С удовольствием чихнул. И еще раз!.. И по третьему разу!

Шел по центру Москвы, иногда разбегаясь по тротуару и прокатываясь по ледяным дорожкам.

Дорога привела меня к Петровскому бульвару, где я посетил небольшую парикмахерскую и старый, с клокастой седой бородой грек по имени Антипатрос постриг меня машинкой, оставив волос лишь пару миллиметров. Он всегда меня так стриг. Последние тридцать лет… Помогала ему тоненькая, необыкновенно красивая мулаточка с голубыми глазами. Она принесла все необходимое, затем грек намазал мне пеной лицо и побрил щеки опасной бритвой. Приложил к чистой коже горячее полотенце, подержал его, пока на лбу у меня не вышла испарина, а потом «Шипром» побрызгал. Где Антипатрос доставал щиплющий кожу «Шипр», неизвестно. Может, еще в те времена закупился?.. Маникюрными ножницами состриг торчащие из ноздрей волосы.

Он никогда со мной не разговаривал, как, впрочем, и с другими посетителями, – ни одного слова за тридцать лет. Но грек не был немым, слыл между своими гордецом, каких мало, и с народом общаться не желал… А если нужно попросить в кассе один билет до Праги?.. Но грек никуда не ездил, даже жил в парикмахерской, и в Праге нужды у него не было вовсе… Зато я знаю, где Антипатрос жил давным-давно!

Ближе к вечеру я зашел в гости к народной артистке Извековой. Я часто бывал у нее, пил липовый чай и слушал рассказы о прошлой театральной жизни.

Пожалуй, я один навещал старую актрису, маклеров-бандитов разогнал давно, в девяностые, и сурово наказал. О народном достоянии все забыли, уверенные, что Извекова чудесным ангелом покинула этот мир, а она просто в шестьдесят четвертом перестала появляться в театре, тем более на публике, не отвечала на звонки киностудий и журналистов, предпочтя, чтобы зритель запомнил ее молодой и красивой.

Бездетная, по слухам старая дева, при такой былой красоте, всегда напудренная, с тронутыми алой помадой губами, кликала меня простецки племянником, и мне это нравилось. Почти на все вопросы ее я отвечал непременно с приставленным словом «тетушка». И ей это тоже приходилось по нраву. Например, спрашивает она меня, был ли я в каком-нибудь интересном собрании, будь то театр, кинематограф, зоопарк, я отвечаю: «Нет, тетушка, не был» – или: «Да, тетушка, посетил». Так вот с обоюдной нежностью и общались.