Энн Райс - Белинда Страница 25

— Ты рассуждаешь точь-в-точь как обозреватель из журнала «Ньюсуик». И задеваешь мои лучшие чувства. Маленьким девочкам не следует разговаривать подобным образом с пожилыми мужчинами.

— Неужели «Ньюсуик» так и сказал?!

— «Ньюсуик», и «Тайм», и «Артформ», и «Артвик», и «Америка», и «Вог», и «Вэнити фэр». И один бог знает, кто еще. А теперь и любовь всей моей жизни.

Белинда только вежливо хихикнула в ответ.

— И с твоего позволения, хочется добавить, — продолжил я. — Я разбираюсь в скульптуре Энди Блатки не лучше, чем в картинах Мондриана. Так что даже не пытайся втянуть меня в обсуждение там, в галерее. Не хочу выставлять себя на посмешище. Ни черта не смыслю в абстрактном искусстве.

Белинда мило рассмеялась, хотя мои слова ее явно поразили.

— Дай мне немножко оглядеться, и я отвечу на все вопросы за тебя.

— Спасибо, я всегда знал, что хорошо разбираюсь в людях. Я с первого взгляда могу распознать девушку, способную провести хорошую экскурсию. А ты-то думала, что все дело в твоей неотразимости.

Юнион-стрит, как всегда в прекрасный солнечный день, была запружена покупателями дорогих магазинов. Сувенирные лавки, цветочные магазинчики, кафе-мороженое наводняли обеспеченные туристы и местные жители. Здесь всегда можно найти и расшитое шелком полотенце для рук, и расписное яйцо, и сыр любого сорта, который только известен в Западном мире. Даже хозяева зеленного магазина на углу превратили свой товар в артефакт, сложив овощи и фрукты горкой в корзинах. На открытых верандах в кафе ни одного свободного места.

Двери галереи были открыты. Подъездная дорожка забита посетителями — представителями богемы и состоятельными людьми — с неизменными пластиковыми стаканчиками с белым вином. Я притормозил, пытаясь отыскать место для парковки.

— Ну хорошо, — похлопала меня по плечу Белинда. — Я экскурсовод, и я знаю окрестности. Но вернемся к картинам с крысами и тараканами. Почему ты их прячешь?

— Ладно. Вещи неплохие, но в них чего-то не хватает. Это самый примитивный вид безобразия. В картинах нет того смысла, что в моих книгах, — произнес я.

Белинда ничего не ответила.

— В них, конечно, что-то есть, — продолжил я. — Но если попробуешь присмотреться получше, то поймешь, что я прав.

— Да, в них что-то есть. Более того, Джереми, они интересные, — подала голос Белинда.

Мне наконец удалось отыскать место для парковки прямо на Юнион-стрит. Белинда молча следила за моими манипуляциями, когда я подавал то назад, то влево, то вправо, в результате умудрившись только дважды задеть бампер стоящей впереди машины.

Я выключил зажигание. Мне было явно не по себе.

— Неправда, — вернулся я к прерванному спору.

— Джереми, все знают, что ты расширил возможности книг для детей, внес вклад в искусство и так далее.

— Снова журнал «Ньюсуик», — отозвался я.

— Но твои маленькие девочки даже одеты не по моде. Они носят викторианские наряды, словно мужскую одежду, да и сама обстановка чисто викторианская. Это типичные Лэнг, Рэкэм, Гринуэй.[10] Сам прекрасно знаешь.

— Белинда, думай, что говоришь, — с нарочитой строгостью произнес я. Мне хотелось обернуть все в шутку, хотя в глубине души я был не слишком доволен, что она меня поучает. — Девочки вовсе не в мужской одежде. Они в воображаемой одежде. И сами образы воображаемые. Если ты это поймешь, то сможешь понять, почему книги оказывают такое воздействие.

— Брось! Я прекрасно понимаю одно. Что картины с крысами и тараканами очень оригинальные. От них отдает безумием, и они новаторские.

Я так растерялся, что ничего не ответил. Мы сидели, нежась в лучах солнца, нагревающего черный кожаный салон машины, над головой бескрайнее синее небо. Я хотел было возразить, но передумал.

— Знаешь, — сказал я, — иногда мне кажется, что моя работа — чертовски грязная вещь. Я имею в виду все. Книги, издателей, критиков. Мне кажется, это цепь ловушек. Когда друзья превозносят до небес картины с крысами и тараканами, больше всего меня бесит одно. Ведь сам я прекрасно понимаю, что картины посредственные. Я и рад бы ошибиться, но здесь сомневаться не приходится. Если бы я чувствовал, что они станут для меня прорывом, то уже давным-давно выставил бы их.

Признание далось мне с большим трудом. Я точно с головой бросился в холодную воду.

— Что ты имеешь в виду, говоря о прорыве? — поинтересовалась Белинда.

Я не нашелся что сказать. Она закурила очередную гвоздичную сигарету, и я, попросив дать мне одну, прикурил от ее же сигареты.

— Ничего конкретного. Я и сам толком не знаю. — Я заглянул в ее глаза и тут же запретил себе думать о том, какая она красивая. — Иногда я считаю себя неудачником. Даже подумываю… а не бросить ли все.

— Но как?

— Я уже говорил. Не знаю. Но я хотел бы, чтобы произошло нечто неотвратимое, нечто незапланированное и безумное. Мне хочется тихонько отойти в сторону. Понимаешь, как один из тех художников, что имитируют свою смерть или типа того, а сами уходят в тень и перевоплощаются в кого-то другого. Будь я писателем, точно взял бы себе псевдоним. Мне необходимо выбраться отсюда.

Белинда бросила на меня испытующий взгляд, но промолчала. Сомневаюсь, что она хоть что-то поняла. Да и где ей меня понять! Я и сам себя не понимал.

— Иногда, — воспользовавшись ее молчанием, продолжил я, — мне кажется, будто мое самое большое достижение — обращать провал в успех, рассматривать искусство как способ бегства от жизни.

Помедлив с минуту, Белинда кивнула.

— И меня бесит, когда меня тыкают носом в мои промахи, словно я сам о них не знаю. А еще когда не могут распознать силу моего искусства.

Белинда, казалось, вбирала в себя каждое мое слово.

— Итак, ты мне все это говоришь, чтобы я была в курсе, — кивнула она.

— Очень может быть. Может быть, я все это говорю, потому что если мы действительно надолго останемся вместе, то тебе надо ко мне привыкнуть. Привыкнуть к моему бегству от жизни. Вот такой я человек.

Белинда улыбнулась и сказала «идет».

Я вышел из машины, но Белинда меня опередила, не став дожидаться, пока я открою ей дверцу. Я поцеловал ее, она доверчиво вложила свою руку в мою, и мы влились в толпу перед галереей. Похоже, я успел подсесть на чертовы гвоздичные сигареты.

Через распахнутые двери я видел голые белые стены и покрытые глазурью гигантские скульптуры, установленные на искусно подсвеченных прямоугольных подставках. Энди, похоже, не слишком нравилось, что посетители вместо того, чтобы открыто выражать свое восхищение, нередко поворачивались спиной к скульптурам и прятали глаза. У меня возникло непреодолимое желание развернуться и уйти, но я не поддался искушению.