Жозефина Мутценбахер - История жизни венской проститутки, рассказанная ею самой Страница 27

– Боже мой, господин Экхардт… это здорово… это здорово… я всегда позволю вам сношать меня… всегда только вам… боже мой, у меня подходит… у меня подходит… войдите совсем глубоко… так…

Я снова ещё немного впустила его в себя, и хотя это уже вызывало боль, я не обращала на неё внимания.

– Погоди, – шептал он мне на ухо, продолжая между словами орудовать языком в ушной раковине: – Погоди, впредь я буду тебя так дрючить, что век не забудешь… ты у меня перестанешь больше по подвалам шастать… пудриться на бочках с пивным барышником… погоди… я тебя сейчас так отсношаю, как сношал когда-то свою жену… так… так… и если ты после этого сразу родишь ребёнка… меня это не смущает, голуба… долблю себе… так… чтобы ты мне подмахивала… что скажешь? Уже почувствовала… да?

Я настолько утратила контроль над собой, что в ответ ему лепетала безостановочно:

– Нет, господин Экхардт… нет… я никогда больше в подвал не пойду… я больше не позволю… Гораку меня сношать… никому больше не позволю… только вам… только вам одному… и больше ни Алоизу… ни Францу… и Роберту никогда больше… и никакому солдату тоже никогда больше не позволю… только вам…

– В тебе уже так много хвостов побывало?

– Да, – сказала я, – так много хвостов… и ещё гораздо больше… ещё целая куча других мальчишек…

Он сношался неистово, словно шёл на штурм.

– В таком случае мне стесняться нечего… ты меня не предашь…

– Нет, господин Экхардт, – в экстазе пролепетала я. – Вас нет! Но вы каждый день должны сношать меня так… ах, как хорошо… как хорошо чувствовать в плюшке хвост… а-а, на меня снова уже накатывает… на меня накатывает… только не останавливайтесь… только продолжайте толочь… только продолжайте… покрепче…

– Если возникнут последствия, – сказал он, – ты скажешь, что это был Горак… понятно?

– Да, но вы должны сношать меня каждый день…каждый день…

– Я буду работать с полной отдачей, – крикнул он, – всё будет, как я захочу, уж я тебя так высношаю, что мой дружок ещё целиком войдёт…

И затем мы уже без слов продолжили трахаться в согласном ритме. Ладони мои горели, плюшка горела, в ушах стоял шум, дыхание отказывало. Эрхардт же пудрил дальше как паровой молот. Я уже не двигалась, лежала пластом и только периодически отваживалась на вопрос:

– Ещё не скоро закончите?

– Нет, – сопел он и продолжал отбивать членом чечётку.

Во мне уже всё отзвучало. Последний раз, когда на меня накатило, я почувствовала скорее боль, чем блаженство. Меня лишь слегка передёрнуло, и словно быстрая судорога пробежала по пальцам ног, так что я конвульсивно вытянулась. И я ощутила жжение всей стёртой чуть не до крови кожи.

– Ещё нет?

– Теперь скоро.

Через некоторое время:

– Ну, пожалуйста, господин Экхардт, мне уже больно.

– Сию секунду, мышка моя… на тебя ещё разок не накатит?

– Нет… на меня больше совсем не накатывает… Ну, брызните, пожалуйста, господин Экхардт… брызните…

Завершающим аккордом он нанёс такой удар, который, я думала, в клочья разнесёт мою плюшку. Потом у него началось извержение. Влага в таком изобилии вливалась мне в щелку и с чавканьем снова вырывалась обратно, будто он мочился. Вся постель была мокрой. При этом он совершенно тихо лежал на мне тяжёлым чурбаном и хрипел как умирающий.

Изловчившись, я выскользнула из-под него, когда он закончил, еле живая от усталости. Он подтолкнул меня и пробормотал:

– Как я погляжу, ты делаешь успехи, шлюха паршивая, чертовка проклятая…

Я ничего ему не ответила, а как была голая пошла в комнату, надела рубашку и бросилась на свою постель. Моя раковина внутри и по краям горела огнём. Я подумала, что она вся изранена, поэтому зажгла лампу и осмотрела себя в ручное зеркальце. Раны или крови, разумеется, не было, однако я всё же испугалась того, какой красной оказалась плюшка, как широко зияла она и очень болела. Я прилегла, задула лампу. Буквально через две минуты пришли мои близкие. Я сделала вид, что сплю, заглушая в себе голод, пока они ужинали, а позднее, и в самом деле, уснула.

На следующее утро господин Экхардт расхворался. Он лежал на кухне в постели, прикладывал холодные компрессы к голове и, как мне показалось, кое-куда ещё. Я же чувствовала себя совершенно здоровой, только плюшка у меня ещё немного саднила. Экхардт не смотрел на меня, я тоже избегала заговаривать с ним. Впрочем, он почти целый день проспал. Когда вечером я проходила мимо него, он злобно прошипел мне:

– Это ты виновата!

Меня внезапно охватил страх, и я убежала в комнату, где находилась мать, но не находила покоя и потому спросила её:

– Что стряслось с господином Экхардтом?

– Не знаю, – равнодушно ответила мать, – заболел вроде.

Несколько минут спустя она прошла в кухню, и я слышала, как она спросила:

– Что с вами, господин Экхардт, собственно говоря, случилось?

Я ужасно перепугалась, потому что была уверена, что он сейчас скажет: «Пепи во всём виновата…»

Он прошептал что-то, чего я не поняла, и разобрала только, как мать сказала:

– Да хватит вам, перестаньте.

На цыпочках я осторожно прокралась к двери, чтобы подслушать. Я должна была, чего бы мне это ни стоило, я обязана была услышать, что там происходило.

Экхардт шептал своим басом, и мать теперь тоже заговорила очень тихо:

– Но почему вы пошли на такое?

Он шёпотом ответил:

– Уж больно девчонка меня возбудила, говорю вам, я совершенно лишился рассудка…

Я была ни жива, ни мертва от страха.

Моя мать сказала:

– Однако, это, должно быть, настоящая стерва какая-то…

Эрхардт возразил:

– Да нет же, она ещё совершенный ребёнок, сама не знает, что творит, она приблизительно такого же возраста, как ваша Пепи…

Теперь я облегчённо вздохнула.

Однако мать в негодовании всплеснула руками:

– И вы посмели так обесчестить ребёнка…

Экхардт расхохотался:

– Да куда там, обесчестить! Обесчестить! Если она сама вытаскивает хвост у меня из штанов, если она сама берёт в рот мою макаронину и облизывает, тогда как же, скажите на милость, я могу её обесчестить?

Мать пришла в ужас:

– Нет, какие же дети всё-таки нынче испорченные… Ну, видно, невозможно за всем уследить.

Потом её голос понизился совсем до шёпота, и я только по его ответу сообразила, о чём она у него поинтересовалась. Господин Экхардт стал оживлённее и промолвил:

– Ну, нет, где ему было войти целиком… Всего вот столечко, только кусочек… дайте-ка мне, пожалуйста, сюда руку, я вам покажу…

– Нет, нет, премного благодарна… как вам такое вообще пришло в голову?

– Ну, так ведь ничего бы от этого не случилось, – резонно заметил господин Экхардт.