Я-злой и сильный (СИ) - "Андрромаха" Страница 29

Он привез с кухни сигареты и пепельницу. Она с любопытством взглянула на его культи, но ничего про них не сказала.

- На работе не будем палиться, ага? – спросила она, закурив. И, когда он кивнул и тоже прикурил сигарету, сказала задумчиво: - А вкусная была в кафе свинина. Напрасно ты ее не заказал…

* * *

«Ой, Лёха, Лёха, мне без тебя так плохо,

На сердце суматоха, я точно говорю.

Ой, Лёха, Лёха, не потерплю подвоха.

Осталось только охать, я так тебя люблю!»*

…И где ди-джей выкопал это ретро? Мадьяр потянул в себя мягкий, сладковато-пряный дым и уронил на колено руку с мундштуком. Эта вечеринка была «новогодней», хотя до января была еще неделя. Людям всегда хочется праздника. И - «праздник к нам приходит»…

В чилауте* стояло два кальяна. Вокруг одного, уже конкретно скатываясь на «ха-ха», оттягивались четыре пацана. У второго кроме Мадьяра был только загорелый и ухоженный мужик. Украдкой его изучая, Мадьяр пытался угадать: этот загар - из солярия или из Египта? Мысли медленно текли и таяли, как клубы дыма. «Если солярий - то нет белого следа от плавок. Если пляж – то…» Ванькин взгляд залоснился. Губы несколько раз упруго качнули мундштук к языку. Визави посмотрел на него сквозь дым, склонил голову чуть вбок и улыбнулся.

«Лёха, Лёха, мне без тебя так плохо.

Мне без тебя так плохо.

Лёха!...»  – полузабытая звезда эстрады опять добралась до припева.

Ваньку что-то бередило в этой песне. Что-то не давало расслабиться и уплыть в нирвану в одном челне с загорелым, улыбчивым мачо. Словно он что-то должен был сделать, кого-то от чего-то спасти… Он мотнул головой, разгоняя пьянящий дурман. «Лёха»… Что не так с этим словом? «Ёлки! Воробей!» - ошпарило его. Он бросил мундштук и вскочил. Огибая низкий столик, споткнулся об мужика:

- Ай эм сорри!* - и заспешил вниз по ступенькам.

На первом этаже клуба был танцпол и неширокий «ресторанный» зал. Мадьяр пробрался к приятелям. Тёмы за столиком не было.

- Где Воробей?

- Фиг знает, - пожал плечами один из друзей. – Подхватился минуту назад и свалил.

«Ох, Лёха, Лёха!» - гремело в колонках.

Ванька выбежал из зала. Он успел: побледневший Артём с остановившимся взглядом надевал пальто у гардероба.

- Куда собрался? – громко, через всё фойе окликнул Мадьяр.

- Отцепись!

- Ты никуда не пойдешь! – он схватил Тёмкин рукав.

- Оставь меня! – громко и отчаянно вскрикнул Артём. – Мне ничего не надо! Понимаешь? Ни-че-го! Дайте мне спокойно сдохнуть!

- Не пойдешь! Больная истеричка! Идиот! – «русских матерных» в лексиконе «рафинированного» Мадьяра не было. Но это не лишало его экспрессивности. – Тряпка! Кисель! – он развернул друга к себе и по-женски, не кулаком, а ладонью, печатал хлесткие удары на его щеках. – Всё в прошлом! Пойми, наконец. А ты – жив. Жизнь продолжается. Надо держаться!

- Пусти! – Артём не отбивался, лишь старался увернуться. В глазах его были слезы.

- Тихо, тихо, мальчишки! – в двери клуба вошел невысокий, вальяжный и круто прикинутый мэн, а следом за ним – плечистый «шкаф», видимо – телохранитель. – Ну-ка – брейк*!

Мадьяр отступил от Артёма. Тот натянул пальто и, застегиваясь на ходу, быстро пошел к выходу.

- Не пущу! – снова выпалил Ванька.

- Да что ж такое!? Что ты о себе надумал, парень? – непрошеный рефери раздраженно повернулся к Ивану. – Хочешь проблемы с законом? Укурился? Сейчас всё получишь!

Его матёрый охранник притиснул Ивана к стене.

Тёма остановился в дверях:

- Не трогайте его. Он ничего не сделал. Мы – друзья.

- Я видел, как он тебя лупил, как грушу.

- Так было надо, - Тёма опустил взгляд. – Пустите его, пожалуйста. Я вас прошу.

- Ну уж нет! – дядька скинул полушубок на руки швейцара. – Если вы - друзья, то докажите и оба, вдвоем, составьте мне компанию. Если же нет – я вызываю охрану, и этот буйный парень проведет ночь в КПЗ*.

Артём затравленно посмотрел на него, на охранника, на Ваньку и начал расстегивать пуговицы.

* * *

С Таней всё было «на мази». Кэп сводил ее в кино. Потом еще раз – в кафешку. После зарплаты – провожал по магазинам. И, когда она подобрала сапоги, повинуясь намекающему взгляду, достал из кошелька и доложил на кассу две тысячных бумажки. А куда тут денешься? Если мужчина спит с женщиной, то ее шопинг – его «головная забота». После покупки сапог Таня осталась на ночь.

- Ты что, супы не варишь? – хозяйничала она на его кухне.

- Иногда варю, - пожал Кэп плечами.

- Борщ будет! – энергично сказала она. - Свёкла есть? – он отрицательно мотнул головой. – Тогда – щи! …Что верёвка так низко? К плите не пройти. Давай уберем!?

Веревка для белья была натянута так, чтоб Кэп доставал до нее, сидя в кресле. Артём, орудуя на кухне, не заикался о неудобстве: поднырнул под нее – и готово! Сколько там раз за день нужно к плите подходить!? Но, ясное дело, баба есть баба. Хозяйка. Нужно, чтоб всё – по ее. Кэп отвязал веревку от батареи. Татьяна кивнула.

Щи получились на славу. Таня сама сходила в гастроном за лаврушкой и хлебом. Кэп наслаждался ее суетой, ожившим домом и сытными запахами. Вечером она плескалась в ванной, потом полчаса «воспитывала» дочь по телефону, придя в постель, потянула пульт из его рук:

- Там – новая серия. Я на минутку – посмотреть, чем закончится.

Кэп попытался, лёжа рядом с ней, смотреть, как в барских интерьерах мается какой-то вычурной проблемой «олигархша». Потом поехал на балкон – курить.

Под утро он проснулся от ноющей боли: снова подстыл на балконе. Тёмка бы не выпустил его без наколенников. А при Татьяне он стеснялся их носить. Вопрос с культями у них разрешился – ни хорошо, ни плохо, средне. В один из первых раз в постели Таня сочувственно спросила:

- Болят набалдашки-то? Лечишь их как-нибудь?

«Набалдашки». Если быть истеричкой и искать, к чему придраться, то, может быть, это – обидно. А если спокойно… ну «набалдашки» и «набалдашки». Не брезгует – это главное. Жалеет – и вообще хорошо!

Взяв наколенники, он покатился на кухню.

За окном на ночной город падал снег. На батарее – за неимением «разжалованной» теперь веревки – сушились Танины колготки. На плите стыла трехлитровая кастрюля щей. А на экране ноутбука был открыт Тёмкин «вконтакт». Случайное фото: загорелые плечи, мягкая улыбка и ярко-рыжие – как в день их знакомства – пушистые волосы. Позапрошлое лето. И в серых глазах уже живет любовь к Алёше, а Кэп еще не знает, что нехотя, походя, свёл с ума случайно встреченного гея…

Кэп смотрел на это фото и… злился. Нет, даже серьезней: он был в дикой ярости! Это же подло! Приманить, приучить, заставить привыкнуть к себе, сто раз простить, уверить, что любовь будет вечной и – предать. Уйти и не вернуться. Исчезнуть с радаров, не брать телефон, зачеркнуть всё, что было… А как же «мы в ответе за тех, кого приручили»? Как же – сострадание? Как совесть, в конце-то концов!?

Кэп крепко сжимал кулаки. Хотелось выть от злости. Все эти мелочи – сифонящий из-под балконной двери холод, ноющий сустав, с детства ненавидимые щи, чужие лица на Тёмкиных фотографиях, вчерашний звонок матери: «приедь, сынок, на Новый Год! …Для туалета я тебе ведро поставлю» - всё ловко подходило одно к одному, сплетаясь в общую картину мира: жестокую, нечестную и злую.

* * *

На следующий день Кэп с работы отпросился «в поликлинику». И поехал к врачу. Угадайте, к какому!?

В регистратуре подтвердили: Горобченко принимает до шести. В половине шестого Кэп уже ждал на противоположной стороне неширокой улочки. У больничного крыльца теснились коляски и санки. Мамы выносили малышей. Три пацана постарше копали сугробы пластиковыми лопатками. Остановились трепаться две бабки. Кэп закурил.

Нет, он приехал не извиняться. Он приехал требовать того, на что имел права. Тёма сам надел кольцо: «не сниму до самой смерти». Если это правда, то – где ты теперь мотаешься? Если - ложь, то открыто скажи: «Я – подлая сволочь. Я – лгал».