Михаил Окунь - Черный мед Страница 3

За болтовней прошло часа полтора, но Одоевцева так и не проснулась. Ее вечерний сон плавно перешел в ночной. Сена впадает в Неву.

Напоследок нас провели хотя бы взглянуть на нее. Маленькая старушечка спала на боку, слабо похрапывая. Птичий комочек.

Когда мы спускались по лестнице, тёзка мой вдруг воскликнул: «И это ее „драгоценные плечи“ обнимая, это она „Отзовись кукушечка, яблочко, змееныш…“?! А нынче – одряхлевшая муза, музейная ветошь… За что же нам всё это, почему так жестоко?..»

«Нарочито он как-то, – подумал я, – а мысль банальна». Стихов же Георгия Иванова я тогда совсем не знал.

Мы, едва попрощавшись, разошлись в разные стороны. Я – на Невский, в метро. Он направился в какую-то разливуху на Кирпичном.

Через несколько лет кто-то сказал мне, что он уехал в Германию. Потом еще куда-то, в Голландию, что ли? Впрочем, не всё ли равно?..

В следующий раз он столкнулся с Мириам через пару дней на лестнице, у почтового ящика. Потом в ближайшем продуктовом магазине «Пенни» («наш пенис» – как его ласково называли соотечественники). Потом в открытом бассейне с поэтическим названием «Олений ручей».

Точнее говоря, открытых бассейнов на специально отведенной территории было несколько – плавательный стандартный «полтинник», бассейн для прыжков с вышки, подростковый с водяными горками и, наконец, детский лягушатник. Вокруг бассейнов были расположены спортплощадки, травяные пляжи с лежаками, буфеты с пивом, жареными колбасками и мороженым.

На сей раз она была одна, без семейства. В бассейне сквозь плавательные очки он детально обсмотрел ее из-под воды, когда она плыла брассом – два крепких столбика мышц спины ритмично напрягались, развод ног при гребке был куда как хорош, упругие волны плоти гуляли по ягодицам. Одним словом, не квашня какая-нибудь, по бассейнам-спортзалам успела обточиться. А на пояснице Мириам красовалась цветная татуировка, не слишком приметная на темной коже – разинувший пасть дракончик.

У железной лесенки на выходе из бассейна он подкараулил ее и тихо поздоровался. Она не расслышала – или сделала вид, что не расслышала, – и не ответила.

«Что-то местное население положительно перестает со мной здороваться!» – подумал он и посмотрел ей вслед, на дракончика. Что ж, рептилия, ешь меня, пей мою кровь!..

А вечером того же дня ему вспомнился Карлсруэ, где он провел неделю в «отстойнике» эмигрантского лагеря.

Брюнненштрассе, «улицу красных фонарей», он отыскал с трудом, хотя и была она в центре города – об этом поведал ему сосед по комнате, печальный пожилой еврей с женским именем Нона. Зная, что «гнездо порока» где-то тут, он тем не менее с полчаса крутился по кварталу и, наконец, обнаружил, что вход в один из переулков, косо отходящих от небольшой площади, заставлен длинными бетонными корытами с вечнозеленым кустарником. Он миновал эту маскировочную рощицу и очутился меж двух рядов домов, первые этажи которых представляли собой сплошные стеклянные витрины. И за стеклами на высоких табуретах сидели они. Было часа два пополудни, улочка была почти пуста.

В первой витрине слева сразу же открылась маленькая форточка, и его подозвали. С ним заговорила красивая негритянка лет двадцати пяти. На ней был надет зеленый бархатный корсет с белыми кружевами, чуть прикрывавшими соски большой груди. Он, видимо, имитировал облачение обитательниц дорогих парижских борделей начала века. А заведение это, вероятно, и было не из дешевых. За стеклом открывалась небольшая зала с мебелью под старину, еще две полуодетых девушки непринужденно располагались в креслах в глубине помещения.

О, как уговаривала его, легко перейдя с немецкого на английский, эта темнокожая красавица! Blowjob! Всего-то пятьдесят евро! Влажный взгляд говорил: «Ну что тебе еще надо? Ведь это я!» И были же в кармане эти проклятые желтые полтинники.

Но нет – будущее впереди маячило весьма туманное, деньги надо было поберечь. Да к тому же насторожило предупреждение соблазнительницы: только двадцать минут! За следующую двадцатиминутку – еще пятьдесят, безо всяких скидок. «Ясно, – подумал он, – с такой пантерой влетишь на полторы сотни как минимум». И двинулся дальше, сказав на прощание: «Ты очень хорошенькая! Я вернусь через пятнадцать минут». «Спасибо» – ответила она, всё поняв.

В витрине напротив светловолосая немка лет сорока, высокая, жилистая, с изборожденным двумя глубокими носогубными складками лицом, протирала стекло. «Экая лошадь! – подумал он. – На полставки уборщицей подрабатывает, что ли?» Она же, перехватив его взгляд, бросила свое занятие и приглашающе кивнула. Он кривовато ухмыльнулся, отрицательно мотнул головой и ускорил шаг.

Они были на все вкусы – от пышнотелой матроны греческого типа до бледной плоскогрудой худышки с нежной матовой кожей. У одной из витрин в коляске сидел церебральник лет тридцати, худой, с бородкой клинышком. Он запрокидывал трясущуюся голову, глаза за толстыми стеклами очков казались безумными. Интересно, по делу приехал или так?

У выхода с Брюнненштрассе (с противоположной стороны улицу перегораживали алюминиевые щиты) он остановился у небольшой витрины. На низкой кушетке, покрытой потертым выцветшим покрывалом, развалилась далеко не первой свежести мулатка – вывороченные губы, белки глаз в красных прожилках, порочный взгляд. Она была страшна ликом, как божья кара, но необычайно сексуальна. И он заговорил с нею.

Она брала всего тридцатник за час, и он, было, уже решился, но тут откуда-то вывернулся полненький, аккуратно одетый человечек средних лет. Мулатка на полуслове оборвала разговор, вскочила, приглашающе замахала рукой постоянному, по всей видимости, клиенту. И, задернув на ходу линялую шторку, кинулась открывать дверь. Человечек настороженно огляделся и нырнул в вертеп. Похоже, служащий какого-нибудь близлежащего офиса, отобедав, прибыл за десертом.

Когда Брюнненштрассе осталась позади, он вдруг поймал себя на неожиданной мысли, что ему было стыдно заглядывать в глаза этим «жрицам любви». Но почему же? Чего стесняться? – даже снедаемый, как раковой опухолью, своими непреодолимыми комплексами Кафка ходил в публичные дома. А вот поди ж ты!..

Тем не менее, вечером, подвыпив, он опять сунулся в знакомую улицу – в надежде увидеть ту, первую негритянскую мадонну и все же решиться. Но из витрины его манила уже не она, а миниатюрная длинноволосая азиатка в белом атласном купальнике. Тоже хороша, но желал он не ее…

А ближе к ночи, поднабравшись уже изрядно, он излил душу черному парнюге, флегматично сидевшему на корточках у входа в лагерный корпус: мол, африканские девчонки – самые красивые в мире. Тот внимательно посмотрел на него и молча кивнул.