Октав Мирбо - Дневник горничной Страница 31

— Почему, Боже мой?.. почему?.. Что же такое произошло?

И говорила мне:

— Бедняжка, вы себя убиваете… Вам все-таки нельзя проводить все ночи около Жоржа… Я приглашу сестру милосердия, чтобы вам можно было чередоваться…

Но я отказывалась… и она еще больше ласкала меня после этих отказов… Вероятно надеялась, что раз совершив чудо, я смогу совершить его и в другой раз… Не ужасно ли это было? На меня она возлагала все свои последние надежды.

Что касается врачей, вызванных из Парижа, то они только поражались быстрым ходом болезни, и произведенными ею, в такой короткий срок опустошениями. Ни они, ни кто другой ни одну минуту не подозревали ужасной истины. И все их вмешательство ограничивалось прописыванием успокоительных средств…

Один только Жорж был постоянно весел, несказанно счастлив, утопая в непрерывном блаженстве. Он никогда не только не жаловался, но постоянно изливался в выражениях беспредельной благодарности… Все его разговоры были сплошным выражением счастья, радости. Вечером, в своей комнате, после ужасных припадков, он говорил мне:

— Я счастлив… Зачем ты плачешь и отчаиваешься?.. Только твои слезы отравляют радость, ту жгучую радость, которой я полон… Ах! уверяю тебя, что смерть не дорогая цена, за то сверхчеловеческое счастье, которое ты мне подарила… Все равно, я был осужден… Смерть таилась во мне… Ничто не могло ей помешать… Ты сделала ее мне желанной и радостной… Не плачь же, дорогая… Я обожаю и благословляю тебя…

Однако моя разрушительная горячка быстро улеглась… Я начала чувствовать к самой себе страшную гадливость и несказанное отвращение к моему преступлению, убийству… Оставалось только утешаться пли надеяться на то, что я заражусь от моего возлюбленного и умру вместе с ним в одно время. Отвращение это достигало своего апогея, и я чувствовала, что опускаюсь в водоворот безумия, когда Жорж, обнимая меня своими холодеющими руками, впивался мне в губы предсмертным лобзанием, и просил, молил еще любви, отказать в которой у меня не хватало ни права, ни мужества, не совершив еще нового преступления, еще более ужасного убийства.

— Дай еще твои губы!.. еще глаза!.. еще рот!..

У него уже не хватало сил переносить все ласки, все восторги. Случалось, он терял сознание в моих объятиях.

И то, что должно было случиться, — случилось. Это было в октябре, как раз шестого числа… Осень стояла в этом году тихая и теплая, и врачи посоветовали продолжить пребывание больного на море, выжидая, когда можно будет перевести его на юг. Весь день шестого октября г. Жорж был спокойнее обыкновенного. Я открыла настежь большое окно, и лежа на кушетке, под теплыми одеялами, он, в течение четырех часов с наслаждением вдыхал железистые испарения моря… Живительный блеск солнца, здоровый морской воздух, пустынный пляж, где теперь копошились лишь искатели ракушек, — все радовало и занимало его… Никогда я еще не видала его таким веселым. И эта веселость на страшно исхудалом лице, на котором кожа с каждым днем становилась все прозрачнее, казалась чем-то таким зловеще-тягостным, что я принуждена была несколько раз выходить из комнаты, чтобы поплакать на свободе… Он не захотел, чтобы я читала ему стихи… Лишь только я открыла книгу:

— Нет! — сказал он… — Мои стихи — это ты… В тебе вся моя поэзия… Я нахожу тебя несравненно прекраснее… да!

Ему было запрещено говорить… Малейший разговор утомлял его, и почти всегда сопровождался припадком кашля… Да у него почти совсем и не было физических сил, чтобы говорить. Все, что у него оставалось жизни, мысли, чувства — все сосредоточилось теперь во взгляде, где беспрестанно с сверхъестественной силой вспыхивало огненное пламя… В этот вечер, 6-го октября, казалось, страданья стихли… Ах! как сейчас вижу его, вытянувшегося на постели — голова на высоких подушках, спокойно перебирающего своими длинными, худыми пальцами голубую бахрому полога, улыбающегося мне, и следящего повсюду за мной взглядом, который блистал в темном углу спальни, как огонек…

В его комнате поставили для меня кушетку, маленькую сиделочную кушеточку и, о ирония! отгородили ее ширмами, чтобы я могла за ними раздеваться, щадя его и свою стыдливость… Но мне почти не приходилось на нее ложиться; Жорж постоянно требовал меня к себе… Он только тогда чувствовал себя действительно хорошо, и был вполне счастлив, когда я находилась возле него, прильнув своим телом к его телу, увы! — обнаженному, как кости скелета.

Проспав спокойно почти два часа, он около полуночи проснулся. Его слегка лихорадило; пятна на щеках горели ярче обыкновенного. Увидя меня сидящей у его изголовья, с влажным от слез лицом, он сказал мне с кротким упреком:

— Ах! вот ты опять плачешь!.. Ты верно хочешь меня огорчить, опечалить?.. Почему ты не ложишься? Иди, ляг возле меня…

Я молча повиновалась, так как малейшее возражение раздражало его. Достаточно было самого легкого неудовольствия, чтобы вызвать припадок, последствия которого были ужасны… Зная, как я этого боюсь, он злоупотреблял этим… Лишь только я легла, рука его обвила мое тело, губы прильнули к моим губам… Робко, боясь настаивать, я стала его умолять:

— Только не сегодня, прошу вас!.. Будьте умником, сегодня…

Он не слушал меня. Голосом, в котором дрожали желание и страх, он отвечал:

— Не сегодня!.. Ты постоянно твердишь одно и то же… Не сегодня!.. Разве у меня есть время ждать?

Я воскликнула, рыдая:

— Ах! г. Жорж… вы, значит, хотите, чтобы я вас убила?.. хотите, чтобы я потом всю жизнь терзалась от сознания, что я — причина вашей смерти?

Всю жизнь!.. Я уже позабыла, что хотела умереть вместе с ним, от него, как он…

— Г. Жорж… г. Жорж!.. Сжальтесь надо мной, умоляю вас!

Но его губы уже искали моих… К губам моим прильнул мертвец…

— Замолчи!.. — прошептал он, задыхаясь… — Никогда еще я тебя так не любил, как сегодня…

И наши тела слились в безумном порыве… Зверь желания проснулся во мне… Адски мучительно было слышать, как среди вздохов и стонов Жоржа, стучали его кости, точно остовы скелета…

Вдруг руки его разомкнулись и неподвижно упали на постель; губы скользнули и отпали от моих… Потом из искаженного рта раздался отчаянный крик… и поток горячей крови хлынул мне на лицо… Одним прыжком я вскочила с постели. Зеркало напротив отразило мое лицо, все в крови… Я ужаснулась, и опрометью бросившись в комнату, хотела позвать на помощь… Но инстинкт самосохранения, боязнь ответственности, обнаружения моего преступления… и еще, черт его знает что-то низко-трусливое, зажало мне рот… удержало на краю пропасти, в момент помрачения рассудка… Я сообразила очень быстро и отчетливо, что немыслимо, чтобы кто-нибудь сейчас вошел в комнату и увидал то состояние, тот любовный беспорядок, в котором находились мы — Жорж, я, вся обстановка…