Ложные надежды (СИ) - "Нельма" Страница 33

Вика, которой выделили самое неудачно расположенное место, — спиной ко входу и боком к основному коллективу из наших опытных финансовых мегер, — только заслышав приторный мужской голос цепенеет, бледнеет, покрывается румянцем и смотрит на меня жалобно. И я прохладно отвечаю на все его вопросы, игнорирую попытки пошутить и слишком грубо намекаю, что он мешает нам работать. Как будто очень хочу оказаться внезапно уволенной.

Как будто очень хочу развести руками перед трясущимся от злости Кириллом, выйти из придуманной им игры по стечению почти независящих от меня обстоятельств и даже вернуться к себе домой с дыркой в груди, — на этот раз самой что ни на есть настоящей.

— Мы вчера с Ромой пили вино и, кажется, я перебрала. Мутит, — бросаю я вдогонку Вике, когда большая часть отдела уже плотным косяком рыбёшек продвигается в коридор и наш разговор может услышать разве что тихая курносая женщина, уже привыкшая к моим странностям и с недавних пор переставшая изумлённо оборачиваться после каждой фразы, не укладывающейся в рамки этикета.

— Мне уже нравится этот Рома, — её губы складываются в довольную «ты-мне-ещё-всё-расскажешь» улыбку, — знаешь, с тех пор как вы вместе, ты стала намного мягче. И перестала высыпаться.

Я качаю головой, а она смеётся, подмигивает мне и уходит есть, даже не подозревая, что должна бы быть уже сыта по горло моей ложью.

Оставшись один на один со своими опасениями, я медленно схожу с ума. Дрожу. Дышу глубоко и размеренно, уставившись в одну точку и пытаясь ни о чём не думать. Мечтаю перейти в авиарежим: не принимать звонки и сообщения, не обмениваться ни с кем данными, зависнуть на каких-нибудь относительно цветных картинках из своей памяти и стать настолько бесполезной, чтобы никому больше в голову не пришло пытаться меня использовать.

Ни-ко-му, сукин сын Зайцев, больше никогда и никому.

В два все возвращаются с обеда, а у меня к горлу подкатывает тошнота и начинает кружиться голова. Несколько глотков кофе делают ещё хуже: кровь пульсирует в венах рваными, асинхронными толчками, ищет наиболее тонкое место, чтобы прорвать его и выскочить за пределы не по годам изношенного тела. Сердце сдавливает, стягивает стальными нитями, пробуждая только что задремавшую косматую панику.

Только не здесь, Маша, только не здесь и не сейчас!

У меня нет ни единого шанса спрятаться от панической атаки, зато есть несколько мгновений, чтобы спрятать себя, трясущуюся в агонии, от окружающих.

Срываюсь с места, на ходу бросая скомканное «я сейчас». На подгибающихся ногах пересекаю огромное пространство, покачиваюсь на тонких высоких каблуках и бедром задеваю несколько острых углов на расставленных шахматкой рабочих столах. Осознанно отвлекаю себя от страха ноющей болью, чтобы успеть дойти хотя бы до коридора, а потом бежать, бежать, бежать по извилистому стеклянному лабиринту, не оглядываясь и не оборачиваясь на вытягивающиеся в отвратительные хищные морды лица людей.

Мне нужен воздух. Много воздуха, чтобы справиться с собой, вернуться на положенное место и сделать всё как следует. Потому что я не умею иначе, хотя очень хочу.

За первым же поворотом судьба хватает меня за шкирку и издевательски подбрасывает навстречу небольшой делегации, важно вышагивающей в сторону кабинета директора. Илья Сергеевич идёт на полшага впереди, лениво выслушивает своего занудного заместителя и блистает в самом прямом смысле: на нём белоснежная рубашка со слишком уж небрежно закатанными до локтя рукавами и костюм-двойка пепельно-голубого цвета из ткани, отливающей перламутром под офисным освещением. Он безупречен ровно настолько, чтобы фантазия смело перенесла его в какой-нибудь ролик с рекламой мужской одежды.

Но не настолько, чтобы поверить, что этот баловень судьбы с лукавой улыбкой и лёгкой небрежностью в светлых волосах действительно способен возглавлять огромную компанию.

И как бы не был хорош собой Лирицкий, мой взгляд всё равно перескакивает на идущего рядом с ним Кирилла. По нему и не скажешь, что не спал уже три ночи подряд: выглядит отдохнувшим и расслабленным, со скукой смотрит на офисные стены и с обидным снисхождением — на меня.

— Машенька, день добрый, — игриво бросает мне Илья Сергеевич, когда расстояние между нами остаётся совсем ничтожным и мне остаётся лишь благодарить своё тело, по инерции продолжающее нестись вперёд, к спасению от накатывающего удушья.

— Добрый, — киваю в ответ, из-за шума в ушах вовсе не различая свой собственный голос. Пол дрожит и покачивается под ногами, трескается, разъезжается передо мной в стороны, открывая вход в персональный ад. Удушающе жарко. Страшно. Необратимо.

И высокая фигура, облачённая во всё чёрное, словно замирает на мгновение, поравнявшись со мной, и вскользь задевает мой локоть. Еле ощутимо. Горячо. Специально. Так, чтобы я от неожиданности подняла голову, встретилась взглядом с самим Дьяволом и обожглась о полыхающий в его глазах огонь преисподней.

Ощущение смерти, серой тенью скользящей за моей спиной, выталкивает меня на маленький балкончик, роняет на колени прямо в лужу подтаявшего снега и задирает мою голову к серому небу. Только глаза затягивает беспросветной тьмой, едким чёрным дымом от адского костра, графитовым туманом гиблого хвойного леса, заливает грязной и тухлой водой бездонного колодца, засыпает рыхлой влажной землёй, поросшей тёмно-зелёным мхом.

Меня душит, давит и разрывает так, что начинают собираться слёзы, которые давно уже следовало выплакать.

Но не сейчас. Сейчас мне нужно собрать по клочкам своё равновесие и научиться заново дышать.

А потом понять, что Кирилл здесь делает.

Десять лет назад.

Невыносимый зной неохотно отступил после нескольких дней лёгкой мороси, успевшей на удивление хорошо пропитать землю. И я смотрела на свои исчерченные грязными брызгами щиколотки не столько с брезгливостью, сколько с тоской. Потому что могла бы постараться и объехать особенно глубокие лужи. Могла бы пройти вслед за всеми, протоптанной дорожкой, а не влезать в притягательные заросли сорняков, к средине лета уже дотягивающих мне до носа. Могла бы проявить благодарность к щедрости Ксюши и, неохотно надевая очередной её светлый, невесомо-воздушный сарафан, не сидеть в нём на влажной траве, рискуя окончательно заляпать.

Я наблюдала за тем, как ребята плещутся в прохладной речной воде, обливают друг друга, устраивают догонялки вдоль берега, — с удовольствием разогреваются, прежде чем совершить очередной заплыв до островов. Разбитое недавно колено нещадно саднило, — наверное, потому что пальцы до сих пор по инерции тянулись к ранке и беспощадно расковыривали свежую кровяную корочку, снова выдёргивая оттуда несуществующие соринки.

Зажмуриться. Вдохнуть поглубже. Забыть.

О холодных прикосновениях на содранной коже, и как скользил вдоль кровавых ниточек тёмный вязкий взгляд, под которым всё застывало, замерзало, немело. И как собственное имя неожиданно пробрало до мурашек, стало резким, оглушающим и горячим, как пощёчина.

Это был сильный испуг. Болевой шок. Последствия почти бессонной ночи, когда я проснулась за полночь от трели капель по карнизу и больше не смогла уснуть: лежала, прислушиваясь к щелчкам открываемой-закрываемой входной двери и чувствуя запах сигаретного дыма, тянущегося из окна лестничной площадки и воровато прошмыгивающего внутрь комнаты через приоткрытую форточку.

Меня изводила необъяснимая тоска, не тихая и светлая, а съедающая изнутри огромной тёмной субстанцией, чёрной дырой, которая засасывала в себя все только появляющиеся импульсы эмоций. Сколько бы я не пыталась вырвать это из себя, становилось только хуже. Мы соединялись, приживались, становились зависимы друг от друга, и мне больше не хотелось оставаться одной. Пусть с тьмой, обволакивающей сердце, лишь бы не наедине с реальностью.

— Чё, ботаники опять на берегу? — ухмыльнулся Паша, выбежавший из воды ради нескольких жадных глотков пива, предусмотрительно оставленного в тени мощного дерева с раскидистыми ветвями. Он придирчиво следил за Зайцевым, который отрешённо разгуливал чуть позади меня, среди бело-жёлтых извилин донника и пушистых кисточек ковыля, изредка присаживался на корточки и увлечённо копошился среди травы, игнорируя все попытки Паши его задеть.