Вадим Черновецкий - Лолиты Страница 4

И вот однажды мы сидели в столовой. Обед подходил к концу, случайно остался один лишний компот и один лишний я. В том смысле, что все с нашего стола уже ушли, а я еще доедал. А тело сидело за соседним. Оно не имело никакого права на наш компот. По всем божеским и человеческим законам, включая прецедентное право, он принадлежал мне. И тут оно повернулось и молча забрало его у меня и выпило! Это было свинство. Это было настолько возмутительно, что некоторые люди с того столика, где сидело тело, стали говорить:

— Верни ему компот!

Но тело было наглым и своевольным, оно выпило его, играя мышцами и сухожилиями, и всё так же молча. В этом презрительном молчании и было, возможно, наибольшее унижение.

Но вскоре я был отмщен. То ли в холле, то ли в тусовочной комнате, куда вожатые согнали нас для подготовки какого-то мероприятия, в центре стояло это тело и что-то говорило. И вдруг рядом с ним встала какая-то девочка, тоже из нашего отряда, и стала требовать от него что-то общественно-полезное.

— Ты! — сказала она и, одетая, ткнула его пальцем прямо в межгрудие — пространство между сосками. — Кроме того, что не делаешь ни фига, так еще и голый ходишь где попало.

Она поцарапала двумя руками его соски, потом с силой провела пальцами правой руки по ложбинке, шедшей через его грудь и живот, вонзила указательный палец в его пупок и надавила. Он даже вскрикнул от неожиданности. И это было при всех, серьезных, общественных и одетых. Как только у нее хватило смелости на такое публичное эротическое унижение! Пустяк, казалось бы, но при всех, при всех это было попранием его обнажения. Она обратила внимание не только на факт его обнажения, но и на само его тело. Она сделала его существом биологическим, когда все вокруг были социальными. Она возвысилась над ним.

— Я хочу быть голым, вот и всё, — агрессивно ответил он, насколько оправдание может быть агрессивным. Он даже не сослался на жару. Он даже не сказал, что хочет загореть. Он ничего не стеснялся.

Он взял ее руку, упершуюся в его живот, и отстранил. А потом сам положил свою руку туда же и гладил себя, чтобы стереть — или собрать — ее прикосновение.

Это было невыносимо. Он сам обращал внимание на свое тело, сам трогал и щупал его при всех!

«Животное, животное! — яростно хрипело у меня внутри. — Прекрасное голое животное среди одетых людей!» И я бросился в свою пустую палату мастурбировать.

Конечно, и после этого случая он продолжал «одеваться» точно так же. Однажды то ли уборщица, то ли повариха, то ли медсестра не хотела пускать его в столовую за то, что он, как всегда, пришел туда обнаженным. Я чуть не кончил на месте. Его опять сделали прекрасным открытым животным среди средненьких закрытых людей. Более того! Она была стара (для меня тогда) и, условно говоря, уродлива. Конечно, она была одета. Она была физически слаба, он — силен, юн и свеж. Но у нее была власть. Он обращался к ней на «вы», она к нему — на «ты». Даже это было в моих глазах большим, смачным, хоть и естественным унижением. Но самое главное: она пыталась остановить его и тоже трогала своими руками его грудь, его ребра, его бедра, его спину, его загорелый живот и коричневый пупок. У нее были гнусные желтые ногти, у него — соблазнительная эластичная кожа. А потом, потом она стала бить его молодое голое тело грязной половой тряпкой! Такого великолепно чудовищного унижения Красоты я не видел еще никогда. Конечно, я не мог мастурбировать прямо в столовой, но потом, ночью, под одеялом я провалился в такой феерически волшебный и мощный оргазм, что почувствовал себя по-настоящему счастливым, хотя это состояние и было для меня в детстве и юности нехарактерным. Я словно бы провалился на дно какого-то океана, океана наслаждения и страсти, океана удовлетворения. Я лежал там и не хотел выходить оттуда. Я был счастлив всю ночь, даже во сне. А утром, когда я увидел его, мне захотелось покрыть всё его тело поцелуями, а потом трогать, и трогать, и трогать его, пока эта оргиастическая волна не зальет меня снова и не накроет меня с головой.

Я любил, обожал его. Но он был недоступен.

6

А вот в другом доме отдыха, в Подмосковье, два отличных мальчика, два ранних подростка, вылезают из озера или пруда, и жемчужные капли сияют в ослепительном солнце на их чайных, гибких и сильных телах, они смеются и тоже несут какую-то чушь, а мне плохо от своих внутренних страданий, и я думаю о самоубийстве, потому что меня не устраивает мироздание, я многое прочел, проговорил с друзьями, продумал, прочувствовал, но вдруг замечаю их, и мне хочется их терзать, потому они не прочли и не прочувствовали и десятой, а то и сотой доли, от того, что прочел и прочувствовал я, и потому что они красивые и счастливые, потому что солнце распадается на радугу в каплях, которые падают с их сосков и дрожат в их летних пупках… Я люблю их.

А потом, вечером, острые черные ветви хищно пронзают усталое закатное солнце. Оно умирает, истекая своим золотом.

Я любил представлять себе, что я — вельможа, который приказывает своим слугам взять какого-нибудь юного обнаженного красавца. Он дерется как лев, играя всеми своими мышцами. Он сильнее любого из моих слуг. Но слуг много, а он один. Бой откровенно нечестный. Но причем здесь честность, когда речь идет о порнографии, о фантазии, об унижении красоты и обладании ею?

А потом уже его приводят ко мне, со связанными за спиной руками, и я упиваюсь своей властью над этим телом.

Помню я и другой случай. Я возвращался с прогулки. Горячее золото переливалось, перекатывалось в красиво распластавшихся по небу облаках. Казалось, сейчас хлынет золотой дождь. Я вошел в подъезд и застал своего соседа Антона, стоявшего на четвертом этаже возле лифта.

Я был подростком, он был на год младше меня. Он вполне входил в число тех, к кому я тайно вожделел. В школе учился он, по крайней мере, по «умным» предметам, отвратительно. Однажды, много лет назад, он позвал меня к себе в гости. И там, закрывшись в какой-то комнате от всех, он стал по секрету рассказывать мне, что двойка для него — еще очень хорошая отметка, а чаще он получает единицы.

Сейчас это прозвучало бы для меня смешно, но тогда я пришел в изумление и ужас. При всех своих жутких ночных «извращениях», с наружной, дневной стороны я был тихим, послушным, культурным мальчиком, для которого прилежная и хорошая учеба была такой же очевидной необходимостью и добродетелью, как для правоверного протестанта — усердный труд и богатство. Я сразу же решил, что мне не нужно больше общаться с Антоном. Конечно, это было глупо. Но я вежливо дослушал его до конца, а потом довольно быстро ушел в свою квартиру на том же этаже.