Виталий Протов - Грехопадение Страница 4

Судя по всему, она может так говорить, не прерываясь, весь день, и я, чтобы закрыть ей рот, прижимаюсь к нему губами. Это даже не поцелуй, который я все еще не могу себе с ней позволить (вот ведь странности какие!), это естественное движение – так поворачиваешь кран, когда хочешь выключить воду. И ее губы, встретив эту неожиданную преграду, словно недоумевают некоторое время, а потом впиваются в меня, как и в прошлый раз, жестко, по-вампирски, и я чувствую, как снова дает о себе знать моя плоть. Она шарит рукой под одеялом и, найдя то, что ей нужно, заливается хрипловатым счастливым смехом, потому что желание снова наполнило меня. И этот детский смех действует на меня, как красная тряпка на быка. Сейчас она у меня узнает.

Мне еще нужно минуту-другую, чтобы дойти до кондиции, и я провоцирую ее более активные действия тем, что лежу бревно-бревном. Я знаю, это должно раззадорить ее: мысль о том, что ее прелести могут оставить меня равнодушным, ей невыносима, а потому она будет стараться изо всех сил. Нужно отдать ей должное: действует она умело (и где только успела набраться – неужели одноклассник научил?), и через минуту я готов, и теперь мне изображать равнодушие затруднительно. Да я уже и не притворяюсь. Я загорелся, распалился, но все же контролирую себя, отдаю себе отчет в том, что делаю.

А делаю я вот что: я встаю и ставлю ее в позу, в которой, мне кажется, она должна испытывать унижение и которую из всех предпочитает ее мамочка – лицом в подушку. Впрочем, насчет унижения это все только игра моего воображения, потому что она податлива в моих руках, она сама торопится встать так, как нужно мне (и ей) – переворачивается на живот, и задирает свою пятую точку. Черт бы ее и меня драл – я завожусь, как сумасшедший, видя, как расцветает передо мной ее бутон, и просто срываюсь с цепи. Я встаю у края кровати и вонзаюсь в нее, как мясник, и начинаю хлестать, словно бичом, приговаривая про себя: «Вот тебе за воспаление хитрости! Вот тебе за мальчишку-одноклассника! Вот тебе за то, что его больше нет! Вот тебе за твою мамочку! Вот тебе за твое коварство! Вот тебе за…» За что? Я не знаю, за что я ее наказываю – уж не за то ли, что она подарила мне самые сильные ощущения, какие я испытывал за последние годы? Правда, ей это наказание как с гуся вода: она на мое бичевание откликается своими то ли стонами (так наверно кричат подстреленные птицы, потому что боль и наслаждение нередко идут рука об руку), то ли всхлипами, которые в конце концов переходят в какую-то истерическую симфонию – в жизни не слышал музыки слаще.

Наконец и я издаю сдавленный стон – предвестник сладострастного трепета. Ноги у меня подкашиваются – я бы упал на нее, рухнул бы, как боец, пронзенный мечом, но я делаю над собой усилие и, схватив свои брюки, пиджак, рубашку – все, что комом брошено на пол рядом с кроватью, – стремглав устремляюсь в ванную, оставив мою юную любовницу все в той же соблазнительной позе.

Я появляюсь через пять минут, одетый и причесанный. Она лежит, натянув одеяло по самую шею. Я не знаю, что ей сказать. Я вообще не знаю, что мне теперь делать – с ней, со Светкой, с собой.

– Я тебе оставляю лекарство, – говорю я. – Принимай три раза в день. – Я трусливо кладу ладонь ей на лоб – жест доктора, не любовника. Она, видимо, чувствует эту фальшь и залезает с головой под одеяло. Что ж, она, кажется, честнее меня. Но у нее еще все впереди. Я тороплюсь уйти, но все же, еще раз делаю над собой усилие, стягиваю с ее лица одеяло и целую, правда, не в губы (на это меня не хватает) – в лоб, бормочу что-то невнятное и ухожу. Она после моего возвращения из ванной не произносит ни слова.

Я, ругая себя подлецом, соблазнителем малолетних, уголовником, нимфоманом, спускаюсь по лестнице. На улице прохладно – это хорошо, потому что мне нужно остыть. Я сажусь в свою машину, опускаю стекло и давлю на газ. Но воздух плохо остужает – мне никак не прийти в себя, не собраться с мыслями. И тогда я прибегаю к другому средству.

Через двадцать минут я добираюсь к себе домой с бутылкой коньяка в кармане, наливаю две трети стакана и залпом выпиваю. Закуска мне не нужна. Мне теперь нужно лечь и все обдумать. Я ложусь, и через пять минут вырубаюсь, погружаюсь в небытие сна. На сей раз кошмары не мучают меня, я сплю спокойно и, наверно, могу проспать до следующего утра, но меня будит звонок – настойчивый, уверенный звонок в дверь. Я продираю глаза. Кто бы это мог быть? Я никого не жду. Какое-то нехорошее предчувствие щекочет меня изнутри. Я открываю дверь и вижу Светку. «Господи боже мой!» – говорю я себе.

– Откуда ты взялась? – неласково спрашиваю я, продолжая стоять в дверях и загораживая вход.

– Успела сделать все, что было надо. Фотографии, интервью, – она похлопывает по своей сумочке, словно предъявляя мне доказательство проделанной работы. – И вернулась. Ну, долго ты будешь держать меня в дверях? – спрашивает она.

Я неохотно делаю шаг в сторону. Этого мне только не хватало. Меньше всего мне хочется теперь видеть ее. Сказать ей все, что ли? Нет, не могу, язык не поворачивается. Она проходит в комнату.

– Ну, как ты тут? – (Я молчу.) – Знаешь, я перекушу, если ты не против. Голодная, как акула, – говорит она и удаляется на кухню, а я снова принимаю горизонтальное положение, лихорадочно пытаясь сообразить, что же мне делать дальше. Судя по всему, придется плыть по течению – ничего конструктивного в голову не приходит, кроме каких-то маниловских мыслей, вроде: уснуть бы и проснуться, когда она уйдет или испарится каким-либо образом. Никуда она не уходит и не испаряется. Через десять минут она возвращается и садится рядом со мной на диван. Я отодвигаюсь, чтобы не чувствовать ее горячего бедра, но она понимает мое движение иначе, ей кажется, что я освобождаю для нее место, и она укладывается рядом со мной. Некоторое время она лежит, не двигаясь, но больше десяти секунд ей не выдержать.

– Как ты тут у меня? – спрашивает она и учиняет мне проверку. – Ух, как у нас тут все плохо, – говорит она.

– Я себя неважно чувствую, – бормочу я слабым голосом.

– Уж не от Таньки ли заразился? – спрашивает она, измеряя меня насмешливым издевательским взглядом. Я молча произношу что-то непечатное. Она продолжает трудиться, пытаясь привести меня в нужное ей состояние, но я лежу, словно мертвый. – Ну, ладно, – говорит она, – придется прибегнуть к более действенному средству.

Она встает, на ходу сбрасывает с себя юбку, оставаясь в колготках, трусиках и полупрозрачной блузочке, достает свою сумочку, выуживает оттуда видеокассету и заправляет ее в магнитофон. Вооружившись пультом, она снова укладывается рядом со мной. Вспыхивает экран, на нем – пара, занимающаяся любовью. Скосив глаза на Светку, вижу ее завороженный взгляд. Она прикусила губу и смотрит во все глаза, все больше наливаясь своим хищным желанием. Парочка на экране старается во всю – старается для себя, не для зрителей, и тем сексуальнее эти кадры. Крупным планом – лицо женщины, подрагивающее в ритмичных движениях, и нарастающие в такт им стоны. Я закрываю глаза. Слышу, как Светка, чертыхнувшись, манипулирует пультом. Я лежу с закрытыми глазами. Картинка на экране, судя по всему, изменилась, потому что я слышу новые звуки – это тоже стоны сладострастия, но уже другой женщины. Голос чуть хрипловатый, но какой-то детский. Я лежу, не открывая глаз. Голос кажется мне знакомым, словно я где-то уже слышал его. Я слышу, как сопит рядом со мной Светка – ее заводит происходящее на экране, а я лежу словно труп в морге и только слушаю. До чего же знакомый голос, похожий на крики подстреленной чайки. Я слышал его совсем недавно. Вдруг мороз подирает у меня по коже, и я открываю глаза… Я вскакиваю, словно меня кипятком окатили: на экране я и Танька, она лежит, уткнувшись головой в подушку и выставив мне свою пятую точку, которую я охаживаю под Танькины сладострастные всхлипы.