Энн Райс - Белинда Страница 42

— Мэри Джейн, и Мэри Джейн, и Мэри Джейн, — ответил я, объяснив, какие из них французские, а какая немецкая. — Вот это Брю, стоит немерено, а улыбающийся малыш называется пупсом.

Мои объяснения еще больше развеселили Белинду. Она нежно трогала их спутанные парики и выцветшие платьица. Ей понравились куклы размером побольше, девочки с длинными локонами. Серьезные личики, темные нарисованные бровки. Правда, тут не хватало чулочка, там — туфельки. Нет, надо срочно навести порядок. И сменить ленточки в волосах.

Хотя на самом деле и без чулочек и туфелек они были чудо как хороши, даже несмотря на сколы и истлевший тюль. Но я ничего не сказал Белинде и молча следил за тем, как ее тонкие пальцы сражаются с крохотными пуговками.

Да, именно то, что надо!

И я начал фотографировать. Белинда подняла на меня удивленные глаза. Снято. Прижала к обнаженной груди куклу Брю с длинными волосами, и они обе таращили на меня одинаковые голубые глаза. Усадила кукол себе на колени. Снято. Перекатилась на живот и вытянулась на кушетке среди разбросанных кукол, с их торчащими капорами и шляпками с перьями: подбородок покоится на согнутой в локте, утопающей в красно-коричневом бархате руке, выставленная на всеобщее обозрение голая попка — гладкая, как у младенца. Снято.

Потом Белинда взяла самую большую куклу: кудрявого немецкого пупса в ботиночках на пуговицах, — и легла на спину, раздвинув колени. А куклы смотрели на нее блестящими стеклянными глазами.

Я заметил, что она, как всегда, впала в транс, едва я защелкал затвором фотоаппарата.

И наконец, когда она соскользнула с кушетки, опустилась на колени и повернулась вполоборота, прижимая к себе Брю, по мечтательному выражению ее лица я понял: вот она, моя следующая картина. Две картины — эта и с Белиндой на латунной кровати — ждали меня впереди, и весь остальной мир сразу перестал для меня существовать.

На следующий день Белинда довольно рано убежала из дому, чтобы посмотреть новый японский фильм.

— Думаю, ничто не должно отвлекать тебя от картин, которых никто никогда не увидит. Я права?

— Я все равно не в состоянии читать все эти субтитры. Так что беги!

— Нет, ты просто невозможный человек! Ты засыпаешь посредине симфонии, ты искренне считаешь, что Кувейт — это человек, ты не выносишь иностранные фильмы, и ты еще имеешь наглость переживать по поводу моего образования! Какой ужас!

— И вправду ужас, — хмыкнул я.

Белинда взяла в руки фотографии с куклами.

— Та, где ты на коленях. А еще серия снимков на латунной кровати. Я хочу сделать шесть панно, типа страницы в книжке комиксов, на которых ты будешь показана в разных ракурсах через прутья кровати.

— Потрясающе! — Белинда стояла, уперев руки в бедра и выставив вперед грудь, обтянутую черным свитером. Во рту у нее, как всегда, была жвачка. — И что, ты спрячешь картины в подвал или просто сожжешь?

— Не наглей! И вообще, в кино опоздаешь.

— Ты сам-то понимаешь, что совсем свихнулся? Я серьезно, да-да-да.

— И что было бы, если бы я их выставил? Если бы их увидел весь мир? Если бы их в пух и прах разнесли в «Тайм», «Ньюсуик» и в остальных газетах, а «Нэшнл инкуайрер», «Артфорум», «Арт ин Америка» и прочая и прочая назвали бы меня гением и растлителем малолетних, воплощением реинкарнации Рембрандта и похитителем детей? И что тогда станет с тобой? Мисс Белинда без фамилии, без семьи, без прошлого! Когда твои фото появятся во всех газетах страны! И можешь не надеяться. Все будет именно так. Эта история с плохим концом.

Твердый взгляд, очень серьезный взгляд. Обладательница такого взгляда словно говорит: «Мне не шестнадцать. Я тебе в матери гожусь. Естественно, тогда, когда не чмокаю жвачкой».

— А тебе не слабо это сделать? — спросила она, причем не с подковыркой, а совершенно серьезно.

— А что, если я скажу: это вопрос времени. А что, если я скажу: ни один художник не будет работать над картинами с моим энтузиазмом, коли не собирается их выставлять. А что, если я скажу: для меня это — будто ходить по краю пропасти, зная, что в один прекрасный миг, когда закроешь глаза, ты можешь упасть вниз. Я не говорю: завтра. Я не говорю: через неделю, через месяц или даже через год. Я имею в виду, что могу пустить насмарку дело всей моей жизни, разрушить дело всей моей жизни, а потому здесь требуется определенное мужество, да, мужество, но рано или поздно…

— Если ты решился такое сказать, тогда я тоже скажу. У тебя больше мужества, чем ты думаешь.

— Но давай все же вернемся к тебе. Представь себе, что твои родители или кто там у тебя есть откроют «Тайм» и увидят там твой портрет кисти Джереми Уокера!

В ответ — тихие всхлипывания.

— И что это доказывает? — наконец подала голос Белинда. — Что мы знакомы? Что я позировала для каких-то картин? Что, большое преступление — позировать для картин? У них на тебя ничего не будет, если я ничего не скажу, а я никогда-никогда ничего не скажу.

— Похоже, ты меня не понимаешь. А что будет с тобой? А не примчатся ли они сломя голову, чтобы вырвать свою маленькую девочку из лап грязного старика, который пишет с нее картины?

Сузившиеся глаза, жесткая линия рта. Взгляд на меня, потом — мимо меня и снова на меня.

— Всего полтора года, — еле слышно произнесла она, и я даже не узнал ее голоса. — На самом деле еще меньше, и мне будет восемнадцать, а тогда они ничего, абсолютно ничего не смогут мне сделать. И ты покажешь свои картины! Выставишь их в Музее современного искусства, и они ничего, абсолютно ничего не смогут сделать ни мне, ни тебе!

Но кто они такие? Кто они такие и что тебе плохого сделали?

В комнате повисла тягостная тишина.

— Выстави их! Ты обязательно должен их выставить! — воскликнула Белинда и, не услышав моего ответа, добавила: — Нет. Беру назад свои слова. Ты сможешь принять решение только тогда, когда поймешь, что падаешь в пропасть. Но когда ты это поймешь, не вали все на меня!

— И не буду. Я только собираюсь какое-то время тобой попользоваться.

— Попользоваться! Ты! Мной!

— Именно так может расценить ситуацию любой здравомыслящий человек, — сказал я, обвел глазами картины вокруг нас и только потом посмотрел на Белинду.

— Так ты считаешь, что все уже предрешено? Так ты считаешь себя взрослым и так далее, и тому подобное? А я из тех, кем можно просто взять и воспользоваться? Тогда у тебя действительно крыша поехала!

— Нет. Но мне страшно. Только и всего. Из-за того, что я поверил тебе на слово, будто ты имеешь полное право жить у меня.

— А кому ты точно поверишь?