Золотая клетка. Сад (СИ) - "Yueda" Страница 5

Убить. Убить дрянь. Раздавить к чёртовой матери.

— Что делать с этими придурками? — спрашивает Андрей, напряжённо вглядываясь в моё лицо.

Я коротко улыбаюсь.

— Распорядись снять фильм с младшим Власовым в главной роли. Погорячее и пожёстче. Пусть папочка увидит, что будет с его сынулей, когда он попадёт на зону за хранение… м-м… героина.

— Ясно, — отвечает Андрей. — А что со старшим?

— С ним я сам свяжусь. Позже. Его время вышло. Ещё вчера я изъявлял желание крышевать его бизнес. Теперь всё. Я съем его с потрохами.

Комментарий к Глава 2 В шапке появилась эстетика от меня!

Моя “проба пера” =)

====== Глава 3 ======

Консьерж услужливо распахивает передо мной дверь, улыбается, здоровается, потом скрывается с глаз долой, а я шагаю в холл своего дома. Десять лет назад моя компания отстроила его, и я полноправно занял два последних этажа, так что дом мой. Конечно, это не апартаменты в Хамовниках и не особняк за городом, но я посчитал, что Ярику будет уютнее здесь. Как он, интересно? Надеюсь, что успокоился. Времени для этого у него было предостаточно.

Белый мрамор холла громко стучит под каблуками и скользит, свет помпезных люстр бьёт по глазам, отражаясь от пола и стеклянных колонн, дико бликует. Резко жму на кнопку, и ажурные створки лифта медленно расползаются в стороны, наконец-то впуская меня в своё нутро. Даю отмашку охране и выдыхаю.

Пытаюсь расслабиться.

Не могу сказать, что вечер выдался сильно уж напряжённым. Рутинные дела: подписать договоры, решить вопрос с проверками, связаться с Власовым, сообщить об ультиматуме — ничего сложного и серьёзного. Да, Власов поначалу ерепенился, но, посмотрев фильм с участием сынули, быстро прикусил язык и присмирел. Понял, что просрал всё. А нечего было время тянуть и сынишку своего распускать. Держал бы недоросля на привязи да соображал бы быстрее, глядишь, и остался бы у него бизнес. А так всё — спета песенка. И пусть спасибо скажет, что сынуля на зону не загремел и сам туда не вернулся. Я ж это быстро организовать могу.

В общем, вечер, как вечер. Обычный рабочий. От чего же это напряжение, которое буквально скручивает пальцы, превращая их в подобие когтей?

Нужно расслабиться. Нужно распрямить пальцы, разжать челюсти, выдохнуть и расслабиться. И я знаю, кто может помочь мне в этом. Он там, наверху, куда тащится лифт.

Чёрт! Как же медленно он ползёт. Просто невыносимо.

Тренькнув, лифт наконец останавливается, и я опять шагаю на белый мрамор. Стремительно пересекаю холл, не глядя набираю код и распахиваю дверь. Захожу в квартиру.

И сразу, тут же, моментально до меня долетают звуки, которые прежде никогда не заполняли эту квартиру, — звуки музыки. Гитарные переливы и голос.

Его голос:

Где же ты теперь, воля вольная?

С кем же ты сейчас ласковый рассвет встречаешь?

Ответь.

Хорошо с тобой, да плохо без тебя,

Голову да плечи терпеливые под плеть,

Под плеть.

Его голос — самый волшебный голос на свете. В нём всё: глубина и ширь, свобода и многоцветие. Он может быть таким разным, таким непохожим, таким многогранным. Сейчас он тих и протяжен, стелется низкими облаками над выжженной степью, бугрится тёмными тучами, наливается свинцовой тяжестью. Того и гляди треснет ломанной вспышкой, прогремит, раскатится гулким эхом и разродится дождём, пройдётся крупной дробью по иссохшей земле, а потом хлынет со всей силы, накатит, затопит своей невообразимой свежестью.

Резкий аккорд.

Я почти вижу, как гибкие быстрые пальцы пробегаются по струнам, дёргают их, терзают, извлекают из инструмента эти звенящие, уничтожающие тишину звуки. И голос. Жёсткий, порывистый, напористый. Безумно прекрасный:

Солнце мое — взгляни на меня,

Моя ладонь превратилась в кулак,

И если есть порох — дай огня.

Вот так...

Он поёт. Не сидит молча, забившись в уголок, а поёт. Всё-таки сильный у меня мальчик. Солнечный.

Сняв пальто и шарф, подхожу к комнате. Братья Чуйкины, что устроились у двери, слушая пение Ярика, слаженно здороваются. Киваю в ответ.

Они молодцы. Месяц охраняли эту бестолочь, а он так и не заметил ни их, ни их слежки. Наивнота нечеловеческая. Как дожил до своих девятнадцати вообще?

— Как он? — спрашиваю у Чуйкиных. — Не буянил?

— Нет, всё в порядке, — отвечает старший из братьев, Григорий. — Ярослав как в комнату вошёл, так и не выходил оттуда. Сначала молча сидел, потом петь вот начал. Только… не ел ничего.

А вот это скверно. Неужели маленький решил заморить себя голодом? Как-то не похоже на него.

Раскрыв приоткрытую дверь, захожу, смотрю на Яра и замираю.

Лохматое солнышко сидит на кровати в полутьме с гитарой на коленях и в простыне.

Простыня? Серьёзно?

Так. Ничего не ел, простыня вместо нормальной одежды. Ясно. У нас очередной приступ упрямства.

Выдыхаю.

А чего я, собственно, ожидал? Встречи с объятьями? Смешно. Ярик — тот ещё упёртый баран. Как втемяшит себе что-нибудь в голову, так ведь не сдвинешь. И непонятно, что хуже: эти его взрывы или вот такое абсурдное упрямство.

Усмехаюсь и включаю свет.

— Привет, Ярик, — говорю я, а тот лишь зыркает на меня своими синющими глазами и гитару сильнее прижимает.

Как хочется вот так же прижать к себе его. Обнять крепко-крепко, вдохнуть его аромат и зацеловать. Всего. Полностью. Как вчера…

Хотя нет. Как вчера не стоит. Вчера я переусердствовал. Следы на запястьях долго ещё не сойдут. Смазать бы нужно.

— Мне сказали, что ты ничего не ел. Почему? — так и не дождавшись ответа, спрашиваю я.

— Я на диете, — наконец отвечает он.

Короткая рубленная фраза, но голос — как музыка. Хочется слушать и слушать, не останавливаться. Впитывать эти звуки. Любоваться этим открытым лицом, этими горящими искренними глазами. Я пришёл, чтобы поговорить с ним, чтобы всё ему объяснить, но хочется просто сгрести его в охапку и не отпускать. И это желание подавить ох как непросто.

— Диета, значит? — хмыкаю я. — А называется она «я упрямый и гордый, поэтому заморю себя голодом»?

— Нет! Она называется «не трону ничего в этом блядском доме», — выкрикивает Ярик и вперивается в меня глазами.

Если бы взглядом можно было убить, я был бы уже мёртв. Давно.

Растягиваю губы в улыбке.

— Простыня по той же причине?

— Да ты дохуя догадлив!

Какой же он забавный, когда вот так ерепенится. Колючее солнышко.

— Так простыня-то тоже из этого «блядского дома», — отвечаю я.

Нет, это совершенно не продуктивный диалог, но ничего не могу с собой поделать — хочется немного подразнить его.

— Ты знаешь, мне не в падлу и голым сидеть, — выплёвывает Яр. — Но твои мальчики застеснялись, пришлось напялить это. Ты ж все мои вещи забрал. Ты у меня вообще всё забрал. А чужого мне не надо.

В голосе горечь. В голосе боль и отчаяние. Как странно. Раньше я ни у кого не отлавливал такие интонации. Всегда было плевать на других, и на их чувства тем более. А вот с ним… с ним всё иначе. От его горечи у меня у самого внутри будто бы что-то корёжится, царапается что-то, по живому режет. Хочется обнять его, посадить на колени, прижать и целовать, целовать, целовать… Но это не то, что нужно. Если я так сделаю, он сорвётся в истерику, и ничем, кроме силы, я не смогу остановить это термоядерное солнце.

— Ярик, я же говорил перед уходом, — мягко начинаю я, — здесь нет ничего чужого, можешь пользоваться чем угодно, а если что-то нужно — просто скажи охране или позвони мне.

— Пользоваться?

Ярик стискивает кулаки и встаёт. Спина прямая, как струна, обнажённые руки бугрятся напряжением мышц, чуть подрагивают, пухлые губы плотно сжаты в линию, а широко распахнутые глаза горят сумасшедшей синью и решительностью. Свет ламп, щедро падающий золотом на отросшие непослушные волосы, раскрашивает их благородной рыжиной, подсвечивает. И начинает казаться, что в комнате передо мной стоит не человек, а греческий бог. Солнцеликий Аполлон, спустившийся прямо с Олимпа. Невероятно, но это существо даже в простыне выглядит потрясающе.