Иван Ефремов - Тамралипта и Тиллоттама Страница 5

— Твои танцы, апсара Тиллоттама, — тихо сказал Тамралипта. — Твое тело танцует и плачет о несбывшемся!

— Такова правда жизни, милый! — прошептала девушка, впервые так назвав художника.

— Расскажи мне о себе все, если можешь, — попросил он.

Девушка без утайки описала свою недолгую и уже полную горечи жизнь, умолчав лишь о трудных подробностях. По мере рассказа голова художника опускалась все ниже, словно глыба камня давила ему на затылок.

— Ты и сейчас возлюбленная Крамриша? — нервно спросил художник, и Тиллоттама поняла, что ему рассказали многое, если не все. Девушку охватило возмущение. Она вскочила, прижалась спиной к колонне, учащенно дыша и не сводя пристального взора с печального лица Тамралипты.

— Ты думаешь, я — зинакари[8]? — с горечью прошептала девушка. — Я сказала тебе все… Теперь уходи.

Художник не испугался грозно сдвинутых бровей и заблестевших гневом и слезами глаз. Он опустился на колени, не сводя взгляда с девадази.

— Пойми, ай Ситара, в тебе я впервые увидел всю божественность красоты! Как парамхарья — высшая цель — ты встала на моем пути. Но в блеске твоего совершенства так ярко проступает каждое пятно, которое не может, не должно затемнять тебя…

Тиллоттама поняла. Вереница ночей, полных яростной страсти, в которых ослабевала, плавилась ее воля, притуплялись стремления, когда жадные и презрительные руки овладевали ее безупречным телом… Ее телом, которое так любил художник, перед которым он склонялся, как перед божеством… Тиллоттама только сейчас почувствовала себя опороченной, ощутила, как трудно художнику найти воплощение своей мечты в такой женщине, как она! В порыве безысходного горя девушка распростерлась на плитах пола, всем сердцем моля, чтобы художник склонился над ней со словами утешения. «Лар-пьяр, Лар-пьяр»[9] — назойливо и ненужно звучали в ее ушах слова припева старой песенки. Но Тамралипта не склонился к ней. Уязвленный в самое сердце ревностью, исполненный несправедливого мужского негодования, он выпрямился, скрестил руки на груди и уставился в темную глубину двора. Внезапный медный удар, донесшийся из храма, заставил их вздрогнуть. Крамриш звал Тиллоттаму. Она вскочила, в отчаянии посмотрела на Тамралипту, но художник молчал. И она побежала прочь, в темноту храма, как в глубину безысходной пропасти, не сознавая куда.

— Тиллоттама, Тама!.. — услышала она позади возглас Тамралипты. Девушка остановилась, но тут перед ней вырос Крамриш. Жрец властно схватил ее за руку и повел в темноте к едва освещенному лампадой тупику за громадной статуей Шивы. Не спрашивая ни о чем, он овладел ею и долго не отпускал, словно угадывая смятение своей наложницы.

Освободившись, Тиллоттама бросилась на поиски художника, но его нигде не было. Не появился он и на следующий день, и через неделю, и вот уже прошло около трех месяцев… Осторожными расспросами девушка выяснила, что художник уехал неизвестно куда, очевидно, по спешному делу, так как бросил работу неоконченной. Так загорелась, засияла и угасла ее новая несбывшаяся мечта…

«Что же, он не смог полюбить меня такой, какая я есть…» — девушка очнулась и увидела, что двор храма погружен в темноту. Только огоньки звезд в бархатном черном небе дрожали и мерцали в струях воздуха, поднимавшегося от разогретой земли, будто сами звезды трепетали в тайно сдерживаемом нетерпении… Тиллоттама поднялась со ступенек и оперлась спиной о колонну. Колокольчики ее танцевального наряда нежно зазвенели. Нет, достаточно, она больше так жить не может…

Горячая тропическая ночь звучала и звала разными голосами за стенами храма. Струи пряных ароматов, дразнящие или опьяняющие, проплывали в едва ощутимых потоках воздуха, смешивались, переплетались, исчезали и возвращались. На деревьях, в трещинах стен шевелились, ползали и бегали ночные животные, в воздухе носились летучие мыши, реяли бабочки.

Где-то медленно звенели струны ви́ны — его, Тамралипты, любимого инструмента… Девушка закрыла глаза, и милый облик художника встал перед ней в знойном мраке, царившем над навесом входа, как в ту черную безлунную ночь. Тиллоттама крепче зажмурилась, закинула руки за голову и выгнула спину, охваченная бессознательным желанием… Вниз по спине побежала знакомая дрожь, ноги налились томной тяжестью… Глаза затуманились, губы раскрылись красным лепестком…

Девушка не заметила, как сзади к ней вплотную подошел Крамриш. Умело и быстро он разомкнул цепочку нагрудных чашечек, распахнул бархатный чоли, и его горячие руки сжали поднявшиеся груди Тиллоттамы, перебирая и сдавливая соски между пальцами. Жрец притянул к себе девушку и, обдавая жарким дыханием ее плечи, зашептал знакомые слова:

— Ты — моя Ашвини, небесная кобылица… жена Солнца.

Тиллоттама сразу очнулась от грез. Крамриш увлек девушку к низкому ложу за статуей Шивы. Большой бубенчик на чеканном поясе девадази глухо и жалобно звякнул, ударившись о циновку. Тиллоттама раскинула руки, из горла вырвался сдавленный стон, когда тяжелое тело жреца придавило ее. Точно сам Шива-Разрушитель вошел в тугой круг ее бедер, заставив девушку вертеть ими, извиваясь, выгибаться дугой, со стонами рваться прочь из железных объятий Крамриша. Колокольчики ее ножных браслетов долго звенели — резко и отрывисто или частым дрожащим звоном… Изнемогая от зноя в душном тупике храма, девушка долго лежала без сна на влажном ложе. Щеки ее горели от стыда. Ею снова овладели силы шрингара, опутали цепями страсти, сделали слабой и уступчивой. Почти с отвращением она подумала о своем наполненном древними силами чувственности теле, так властвовавшим над нею. Эти затвердевшие груди с торчащими темными сосками, распухшие от поцелуев отвратительного Крамриша губы. А в темноте перед ней снова и снова возникал образ Тамралипта, серьезного и чистого, с печалью в ясных глазах, зовущего куда-то в неизвестную светлую даль… Да! Бежать отсюда, бежать скорее!

Твердыня Тибета

Солнце заходило в Гималаях быстро — едва успело закончиться приношение коней счастья, как в ущельях стало темно. Снежные короны по-прежнему сияли, приобретая все более отчетливый розовый оттенок. Темнели острые клинья теней, взбегавшие по ложбинам каменных откосов, а голубая дымка подножий с каждой минутой становилась менее прозрачной и поднималась выше. Следом за этим голубым плащом снизу медленно наползала черная мгла, сначала заполнившая только ущелья, и широким разливом хлынувшая к подножию гор, когда синий пояс поднялся до уровня снегов.

Ветер незаметно прекратился, наступила тишина, и сумеречный воздух пронизало странное сияние, изменившее все цвета: красные сланцы сделались черными, светло-серые откосы — голубовато-серебряными, а желтые халаты лам приобрели шелковистый малахитово-зеленый оттенок. Эта изменившаяся страна исполнилась мира, но не косного покоя, пришедшего к последнему концу, за которым нет более ничего. Нет, покой гималайских сумерек, казалось, был проникнут ожиданием чего-то великого, что должно свершиться при смене дня и ночи. Ничего не свершилось — только угасло сияние воздуха, и все краски умерли, стали чугунно-серыми. Небо, зеленовато-красное, темнея, наливалось зеленью, звезды вспыхивали одна за другой, а темные стены ночи смыкались над головами путников.