Лев Куклин - Повесть и рассказы из сборника «Современная эротическая проза»" Страница 8

Мы лежали рядышком, ощущая и согревая друг дружку, словно зверёныши, — волчата в логове или щенята в конуре, спали сладко и безгрешно…

Иногда какая-нибудь из девчонок вдруг приподымалась и, нехотя потягиваясь, в одной ночной сорочке, шлепая босыми пятками, выскальзывала за дверь — к большому ведру на кухне по малой нужде. А вы можете себе представить, какое долгое и опасное путешествие ждало бы кого-нибудь из нас, вздумай мы в снежную декабрьскую ночку отправиться к дальнему концу огорода, по узкой тропке между полутораметровыми сугробами в деревянный сортир, да ещё когда морозец — по старику Цельсию! — градусов этак под тридцать прихватывает за тёплую задницу?!

За дверью в кухню слышалось весёлое журчание, похожее на звонкий голосок весеннего живого ручейка, после чего босоножка с заметно похолодевшими пятками быстро юркала под блаженно тёплое одеяло и, расталкивая и раздвигая чересчур вольно раскинувшиеся тела, втискивалась на своё нагретое законное местечко.

Пользовался этим спасительным ведром и я, единственный мужичок в нашем коллективе. Иногда ведро набиралось почта полнёхоньким, — особенно ежели впереди нас ожидало воскресенье, и мы могли спокойненько поваляться подольше. А вот выносить это тяжёлое ведро, в котором плескалась тёплая, желтоватая и пахучая смесь всех наших молодых мочевых пузырей, — эта обязанность являлась моей мужской работой, расплатой за бесстыдное примазывание к слабому женскому полу…

СОВСЕМ НЕ ОЛИМПИЙСКИЕ ИГРЫ

Я был уверен, что Танюра щедро поделилась с Наиной тайной наших летних занятий…

Широкая душа!

И теперь наши и без того непростые отношения продолжались втроём…

…Похихикивая и шутливо отталкивая друг дружку, Танюра и Наина в одних трусах устраивались на кровати по обе стороны от меня.

Скорее всего наше «балование» можно было называть любовными играми с поцелуями. Странно, но по-настоящему, губы в губы, да ещё с заглатыванием языка, взахлёб и с долгой остановкой дыхания, целовались мы крайне редко.

Пожалуй, мы больше ласкали и облизывали друг друга. Я скользил языком по грудям то одной, то другой девушки, сначала по правой, потом — по левой, проходил короткими, отрывистыми «поцелуйными» шажками овражек между ними, мягко крутил губами крупные ягодины податливых сосков, — попеременно то у одной, то у другой, оставлял влажный след в ямке-ложбиночке между ключицами, щекотал её языком, и это вызывало лёгкие вздохи и повизгивания…

По молодости лет я ещё не постиг изысканного желания поцелуя в нижние губы и посасывание женского «язычка», тем более, что Наина с твердокаменным упорством продолжала всё время оставаться в трусах.

Я ещё очень любил путешествовать по животу, вылизывать, словно бы воду из крохотной чашечки самым кончиком языка пупок и те складочки на бёдрах, которые образуются, когда чуть сгибают колени: в этих складочках, всегда самую малость влажных, языку становилось чуть кисленько…

От Наины порою по-особенному пахло… нет-нет, не какими-нибудь удушливыми арабскими духами, а тёплым парным молоком. В её домашнем хозяйстве находилась величавая белая коза по имени Майка и в наинкины обязанности входила как раз её вечерняя дойка.

Я воспринимал обеих девушек как составляющую часть окружавшей нас природы. К примеру — танюрины губы немного горчили, и эта горчинка напоминала мне вкус ивовой коры, когда прикусываешь молодую веточку…

И вообще Танюра и Наина распоряжались мною как своею личной собственностью.

Они ласкали меня, гладили, щекотали тонкими прикосновениями сосков, тискали мой напружиненный орган, а иногда Наина, когда бывала — выражаясь высоким стилем — в особенно приподнятом расположении духа, обматывала мой торчащий гордо вверх скипетр двойным оборотом своей великолепной косы и шутливо грозила:

— Ух, оторву!

— И съем… — подхватывала Танюра, и мы все трое катались от хохота. — Посолить бы не забыть…

— Это ж надо… — серьёзно сказала однажды Наина, — как на молодой подосиновик похож!

И осторожно поцеловала мой «обабок» в гладенькую лиловую шапочку…

Но конечно же, мой член, топорщась, как сучок, и демонстрируя поистине деревянную стойкость — не мог находиться в подобном возбуждении вечно!

И рано или поздно девушки понимающе наблюдали за окончательным и неизбежным обильным выбросом моей юношеской сметанки — куда придётся: то на их живот, то на грудь, а то и на ягодицы…

Тогда кто-нибудь из них приносила из кухни чистую льняную тряпицу и заботливо обтирали вяло лежащее то, что ещё несколько минут назад дерзко и упруго было воплощением мужской силы…

В наших игрищах девушки позволяли мне многое… за исключением самого главного: окончательного проникновения внутрь, в заветные тайные глубины… Так что наши неолимпийские игры оставались если и не вполне невинными, то чистыми ласками.

Я отчётливо понимал, что самое страшное для Наины и Татьяны, впрочем, как и для других сельских девчонок, было — забрюхатеть, залететь, забеременеть, в конечном счёте принести в подоле… Несмываемое на всю жизнь клеймо не только для себя, навеки зачумленной, отторгнутой, но и позорище для всей родни до пятого или седьмого — кто их там перечтёт?! — колена. Хоть вешайся, хоть с обрыва — в воду! Такие случаи бывали.

А вот так… да ещё в ночной рубашке — это было не зазорным, а ежели и грешком, то небольшим, извинительным, даже, пожалуй, больше любопытством или игрой.

И мы продолжали предаваться этим полуутехам. Потом для меня наши игры всё же кончались некоторым облегчением, удовлетворением (до чего смешное слово!). К тому же у меня перед девушками было одно неоспоримое преимущество: в свои пятнадцать лет я, военный мальчишка, уже не только знал, где у женщин находится таинственная майна, но и на какого живца ловят рыбу в этой незамерзающей проруби!

ПЕРВОЕ КРЕЩЕНИЕ

Несмотря не свой вполне классический «толстовский» отроческий возраст, в свои пятнадцать лет я не был совсем уж неопытным молочным телёнком…

Впервые слово «побаловаться» в его взрослом толковании я услышал от своей тётки Евдокии, младшей сестры моего отца. Было ей лет двадцать семь — двадцать восемь, мужа её, с которым прожила она перед войной всего-то года три, убили под Сталинградом, и она осталась вдовой, да ещё и с «довеском» — пятилетним Петькой на руках.

Тётя Дуся была не слишком-то красива: нос кнопкой, а лицо — ну, словно бы в сдобное тесто сыпанули горсть просяных зёрнышек. Конопатая… При встречах — знакомствах на праздничных сборищах или семейных торжествах она совала ладошку лопаткой и представлялась: