Луис Эмедиату - Зеленые годы Страница 9

— Тсс, молчи.

Он крепко сжимает мне руки.

— Да кто же ты?

— Тсс…

Откуда-то появляется белый кот. Он берет его на руки. Меня пронзает боль, и снова все погружается во мрак.

Ты не мог вспомнить собственного имени и все время плакал. Вспоминал кого — то по имени Сандра, вот и все.

Положив голову ему на плечо, не в силах сдержать своих чувств, он все пытался хоть что-нибудь вспомнить.

Однажды он предложил тебе обратиться в полицию, но ты не захотел. Что мешало? Что бы стало, если бы ты отказался встретиться с ним снова?

— Нужно кое-что выяснить, — произнес он мягким, женственным голосом.

— Да, нужно, — неуверенно отвечаю я.

— Назови несколько имен.

— Мартинья Непоседа, Жулиана Разбойница, Фернанду Отморозок, Сантана Бессонный, Мареку Кутерьма.

Он смеется чистым серебристым смехом. Точно как женщина.

— Смешные имена.

— Да.

— А знаешь, кто они?

— Нет. Знаю только имена.

— Только и всего?

— Только и всего.

— Ну, неважно. Вспомнишь когда-нибудь. Он чешет кота за ухом, не сводя с меня глаз.

— Ты сегодня говорил во сне.

— Да ну?

— Да. Опять говорил про Сандру. И еще назвал какой-то город.

— Неужели?

— Да. Сказать, какой?

— Не сейчас. Потом.

— Почему?

— Не знаю. Сейчас не надо.

Он отпускает кота и встает. Нервно расхаживает по комнате.

— Она тебе все еще нравится? — спрашивает он.

— Кто?

— Сандра.

— Не знаю. Не помню.

— Не помнишь?

— Нет. Помню только имя. А что такое имя?

— Да, ты прав. Да будь она хоть Мария, Жоана, Сесилия, Рената. Не все ли равно, как ее зовут.

— Вот именно. Не все ли равно.

— Вот и все.

— Вот и все.

Кот опять прыгает к нему на руки. Он снова смотрит на меня и спрашивает:

— А другие кто?

— Ты о ком?

— Ну, эти, которых смешно зовут. Отморозок, Непоседа, Бессонный.

— А, этих я тоже не помню. Только по именам.

Я встаю и подхожу к окну. За окном дерево. На нем поет птичка.

— Сколько тебе лет? — спрашивает он и тоже встает.

— Не знаю.

— Лет шестнадцать, наверное.

— Наверное.

Я снова сажусь на диван. Он подходит и кладет голову мне на колени. Я провожу рукой по его волосам. Он закрывает глаза и долго молчит.

— Так сказать тебе? — вдруг спрашивает он.

— Что сказать?

— Как называется город.

— Какой город?

— Который тебе сегодня приснился.

— Нет. Не хочу.

— Правда не хочешь?

— Не хочу. Правда.

— Почему?

— Не знаю. Просто не хочу. Хватит.

Он встает, открывает шкаф, снимает все с себя и переодевается. Тело у него красивое.

— Уже уходишь? — спрашиваю я.

— Да.

— Можно, я с тобой?

— Нет. В другой раз.

— Ладно.

— Там есть книги в шкафу. Можешь почитать, если хочешь.

— Ладно.

Ты помнишь, какие книги прочел: «Война и мир», «Неизвестный Иуда», «Кваруп», «Влажные губы Мэрилин Монро», «Случай с Морелем», «Тропы большого сертана», «Беседа в соборе», «Сто лет одиночества», «Улисс между любовью и смертью», «Кинкас Борба», «У подножия вулкана», «Я вернусь со своими собаками», «Полоска», «Литература и революция», «Общество и конкуренция», «Белоснежка», «Затерявшийся в тоннеле ужаса», «Смерть ушла в отпуск», «Тысяча круглых лиг», «Мир обширен и чужд» и «Печальный конец Поликарпу Куарезмы».

Ты помнишь, что дни тянулись медленно и спокойно, и, забыв обо всем, тебе ни о чем не хотелось вспоминать. Однажды ты написал стихотворение, посвященное ему. Стихотворение было слабым, но ему все равно понравилось, и он поблагодарил. Ты был почти счастлив, но знал, что что-то здесь не то и долго так продолжаться не может. Потому что однажды он принес проигрыватель с пластинками, и ты вздрогнул. Это было началом конца.

— Что тебе поставить?

— Да что хочешь.

Я не подхожу к проигрывателю и не хочу видеть пластинок. Руки у меня потеют.

Он ставит «Парижские ночи» Оффенбаха. Когда начинается «Баркарола», я закрываю глаза и чуть не засыпаю. Однако понимаю, что все кончено.

— Сегодня ночью ты снова бредил, — говорит он.

— Правда?

— Правда. Назвал еще несколько имен. Звал отца, мать и произнес какие-то имена.

— Ну и что?

— Да ничего. Я просто так говорю. Ты-то что волнуешься?

Проигрыватель играет «Also Sprach Zarathustra». Это конец. Голова у меня раскалывается.

Мне тогда было шестнадцать лет и очень хотелось умереть. Потому что я был скудельным сосудом, не приемлющим житейской грязи.

Ты страдал, потому что считал себя порочным. Между тем, что такое порок, как не пустой или вредный предрассудок?

Он считал себя порочным — вот и все, что он знал. Он не задавался вопросами, хорошо это или плохо, и потому страдал.

— Тебе грустно?

Он сидит рядом, устремив на меня вопрошающий взгляд.

— Да.

— Ты сегодня уйдешь?

— Уйду.

— А вернешься?

— Не знаю.

— Если хочешь, возвращайся.

— Не обещаю.

— И не надо обещать. Просто возвращайся, когда захочешь.

— Ладно. Захочу, так вернусь.

— Вот это другое дело.

— Только не жди. Вряд ли я вернусь.

— Я знаю.

Рано или поздно это должно было случиться. Вот ты и разгуливаешь по городу под проливным дождем. Улицы пустынны, ветер кружит бумажки, а ты идешь — руки в карманах, лицо посинело, зубы выбивают дробь. И плачешь. Проходишь мимо нищего, который дремлет на углу, закутанный в грязное одеяло, — и продолжаешь путь. Безлюдные магазины, мертвые витрины. Ты плачешь — а что еще делать?

Ты прислоняешься к одной из витрин и глядишь на пустынные улицы. Оборачиваешься и смотришь на озябшие манекены, улыбающиеся вечной улыбкой. Видишь свое пляшущее отражение в зеркале. Это ты — озябший и во весь рост. Все кончилось, а между тем все только начинается. Потому что у манекена, печально думаешь ты, нет никакой дырочки. Лучше, чтобы у тебя появилась своя Гретхен.

Пробуждение весны

Я проснулся после беспокойной ночи, когда по радио передавали дурацкий марш Дона и Равеля. Черт побери, до чего башка трещит! Родители мои опять ругались из-за какой-то ерунды, а эти два придурка орали по радио: «Люблю тебя, моя Бразилия, люблю тебя!». Городили что-то про зеленый, желтый, белый и синий цвета нашего любимого флага, и вот концовка: никто не сдерживает бразильскую молодежь. Вот именно: бразильская молодежь — это черт знает что! Была пятница, будь она неладна, и я опаздывал в школу.