Робер Гайяр - Мари Антильская. Книга первая Страница 17

Так что Сент-Андре без всяких усилий удалось убедить плотника, что Мари в переменившихся условиях — ведь она вскорости станет его женой — никак не пристало и дальше жить у него, в этом более чем скромном жилище. Ей надобно расти, усваивать светские манеры, появляться в обществе, готовиться к тому, чтобы соответствовать своему новому высокому положению. Он приготовил для нее в своем особняке отдельные апартаменты… И она последовала за женихом!

Со всей своей наивностью, всей искренностью она тут же удовлетворяла все его прихоти, выполняла все желания. Для нее это было какой-то опасной игрой, ведь господин де Сент-Андре был так стар. Казалось даже, будто желания его не шли дальше простого восхищенного любопытства, чисто артистического любования женскими прелестями. Признавался же он ей, что никогда еще в жизни не доводилось ему лицезреть столь совершенного тела, и он осыпал его ласками, как ценитель любовно гладил бы редкостные, драгоценные статуэтки Танагры…

Наверное, потому-то домогательства старика никогда и не вызывали у нее ни малейшего отвращения. Слов нет, его ласки будоражили девушку, будя какую-то непонятную тревогу. Они возбуждали, до предела обостряли чувственность, и естество восставало, властно требуя чего-то еще — чего именно, она не знала и не могла объяснить, — какого-то продолжения, и потому часто испытывала разочарование, сожаление, что старик оставляет ее слишком рано, слишком внезапно… Случалось даже, что она прижималась к нему, еще не остыв от ласк, что давало Сент-Андре повод думать о пробудившейся к нему страстной любви…

Теперь, лежа под покрывалом и думая о Жаке, она вдруг обнаружила, что тем играм, какими занималась с женихом, она куда с большей охотой предалась бы с молодым человеком. И это пришло к ней словно внезапное озарение. Молодость взывала к молодости. В ней вдруг во весь голос заговорила ее натура. Да, это обострение всех чувств, какое испытывала она подле Сент-Андре, — помнится, у нее ведь уже было такое прежде, в ту ночь в Дьепе, когда Жак вошел к ней в комнату, когда он заключил ее в свои объятья…

Она вновь переживала эти сладостные моменты… словно была тогда на пороге, в предчувствии какого-то неизведанного наслаждения, вспомнила тот головокружительный момент, ее всю будто молнией пронзило, когда Жак сгреб ее в охапку и, точно живым поясом обхватив крепкими руками бедра, притянул к себе, чтобы поцеловать в губы.

При одном воспоминании об этом восхитительном мгновении она почувствовала такое же возбуждение, в какое приводили ее долгие, изощренные ласки Сент-Андре.

Мало-помалу она как-то совсем забыла о дуэли. Жак такой большой, такой сильный, да быть не может, чтобы нынче же вечером он не оказался рядом с нею, как обещал.

Нынче вечером! Она уже заранее представляла себе, как они сбегут вдвоем. Видела, как, крадучись, выбирается из салона мадам Бриго, выходит на улицу, жмется поближе к стенам домов, чтобы спрятаться в темноте, под покровом ночных теней. Скорее всего, Жак назначит ей свидание у сквера. Там он и будет ее ждать. Остановится карета. И она сразу бросится туда, чтобы поскорее оказаться в его сильных объятьях. Щелкнет кнут… Она почувствует на лбу, на щеках, на губах влажный, нетерпеливый рот Жака. И все тело ее сразу нальется блаженным теплом…

Только тут она заметила, что лежит вся в испарине от пробудившегося грезами вожделения, и в исступлении чувств вцепилась зубами в подушку, судорожно терзая руками тончайшую ткань простыни.

Внезапно для нее открылось нечто очень важное о ней самой. Живое воображение с такой силой подсказало ей, насколько полнее и богаче стали бы для нее любовные ласки Жака, если от одного лишь предчувствия их она дошла до такого возбуждения. Но обычно Сент-Андре, удовлетворив уже свои собственные старческие прихоти, покидал ее страждущей от неудовлетворенного желания…

И она невольно пробормотала вслух:

— Жак!..

— Я здесь, — эхом прозвучал голос, но такой приглушенный, что на какое-то мгновение ей показалось, будто это и вправду Дюпарке.

Однако тут же в свете канделябров она увидела, что это был Сент-Андре. Он беззвучно повернул ручку двери, открыл ее и уже несколько минут наблюдал за нею. Выходит, он видел, как она металась по постели, как словно в лихорадке трепетало все ее тело.

Когда старик почти по-отечески склонился над нею, она лишь чуть укорила себя, что не почувствовала вновь того отвращения, которое открыла в себе лишь несколько минут назад. Он протянул руку, чтобы пригладить длинные пряди волос, всклокоченные и разметавшиеся по подушке во время приступа любовного томления. Потом приподнял простыню и увидел, что соски грудей напряжены от желания.

Она не решилась даже шелохнуться, не сделала ни малейшей попытки отстраниться. Грудь ее вздымалась. Тогда глаза Сент-Андре скользнули ниже, к бедрам этой неудовлетворенной полудевственницы, и он понял, что впервые она, она сама по-настоящему хочет его, она всей плотью призывает его к себе.

Он опустился подле нее на кровать.

— Примите мои поздравления, дитя мое, — с проникновенной нежностью в голосе промолвил он, ни на мгновенье не переставая водить пальцами по ее плечам и шее. — Вы произвели неотразимое впечатление на Франсуа Фуке. Стало быть, как только мы поженимся, думаю, сразу же можно будет готовиться к отъезду. Островная компания намерена предоставить мне главную должность на Мартинике… И тогда вы сможете получить от меня все, что ни пожелаете…

Она ничего не ответила, лишь крепко сжала кулачки, будто тщетно пыталась побороть переполнявшее ее желание. Однако она задыхалась. И это тяжелое прерывистое дыхание говорило Сент-Андре, что нынче ночью он сможет извлечь из нее целую гамму таких наслаждений, каких никогда еще не испытывал.

Он склонился и принялся ее целовать.

Для нее же в этот момент не существовало никого, кроме Жака, Жака Дюпарке… Ведь уже завтра она будет принадлежать ему, Дюпарке, как уже всем телом, всей душою готова отдаться ему сейчас…

Вот так… Ах, если бы на месте Сент-Андре оказался Жак!.. Она даже дерзнула представить себе, как вместо дряблого тела старика на нее будет давить молодое, полное сил тело. И тогда она слегка отстранилась от его поцелуя и на ухо, немного виновато, прошептала:

— Погасите свет…

Он с сожалением подчинился просьбе. Темнота лишала его изрядной части удовольствий, ведь он получал не меньше похотливых наслаждений, созерцая тело Мари, чем лаская его. Однако встал и задул свечи. Потом на ощупь, в темноте, споткнулся о кровать и упал прямо на девушку…

Он почувствовал, как она изо всех сил выгнулась навстречу ему, и услышал дрожащий от вожделения голосок, словно в каком-то упоительном восторге бормочущий:

— Ах, Жак!.. Жак…

Такой порыв неутоленной страсти вскоре весьма озадачил старика. Он уже не был более хозяином положения в их любовных забавах. Неожиданно Мари завладела инициативой, и это вызвало у него замешательство и стыд, ведь он-то прекрасно знал, чего с таким пылом жаждет девушка, и волей-неволей вынужден был признаться самому себе, что мужская сила его угасла и, как бы он ни старался, все равно уже не в состоянии удовлетворить ее вожделений.

Но он был куда опытней и искушенней в любви, ведь по возрасту он годился ей в отцы, и своими умелыми руками, изощренными ласками, то и дело нашептывая ей на ухо всякие нежности, еще больше распалял ее чувственность.

Он и представить себе не мог, как далеко от него витала сейчас Мари!

Весь ее самозабвенный порыв, вся жажда любви предназначались одному Жаку Дюпарке, к которому пособница-темнота унесла ее в мыслях.

Тем не менее Сент-Андре был весьма горд собой. Он почитал своей доблестью, что как-никак справляется с такой ненасытной партнершей, с безудержной чувственностью, которую сам же неосторожно разбудил в ней и теперь если и не сможет ни удовлетворить, ни погасить, то, во всяком случае, держит в узде.

Ибо старик все еще тешил себя иллюзиями!

Он все еще считал себя полновластным хозяином Мари — ведь он видел, как она, словно в трагической безысходности, заламывала руки, чувствовал, как губы ее страстно отвечают на его поцелуи, как, придавленное его тяжестью, податливое тело готово к любви и призывает его к себе — ведь это он терзал ее, а она кричала от наслаждения.

Но победа его была обречена закончиться поражением. Время триумфа уходило безвозвратно. Ибо нежнейший противник, которого он сжимал в своих объятьях, никогда не попросит пощады и, не зная усталости, с неутолимым пылом будет противостоять ему в этой борьбе!

Его иллюзии снова возродились, когда Мари в своем любовном забытьи звала: «Жак!.. Жак!..»

Сам того не зная, он разбередил в Мари неукротимую чувственность, разбудил натуру редких страстей, которая очень скоро почувствует свою силу, но еще долго останется в узде, которую он на нее накинул, — ибо еще не скоро суждено ей будет познать счастье настоящей близости и полного любовного удовлетворения. Собственное бессилие научило его даже в самом безумном смятении чувств всегда сохранять трезвую голову и несокрушимую волю…