Наталья Калинина - Театр любви Страница 18

— Куколка, я тебе в своей комнате постелю — там тише и теплей. Ты, наверное, замерзла.

— Да, тетя. Хотя я не знаю… Мне так хорошо, тетя.

— Вот и замечательно. И у меня теперь душа успокоится. Стасик говорит, тебе завтра к восьми на работу. Он тебя до самого института проводит. Я вам оладушков испеку. На кислом молоке.

«Как здорово — большая добрая печь, оладьи на кислом молоке, — умиротворенно думала я. — Что еще мне надо? Крепкий, пахнущий мятой чай, согревшиеся за ночь возле короба сапоги, которые сохранят свое тепло до самой Москвы… А там, в том пустом доме, — холод, леденящий кровь холод. У меня не хватит сил, чтоб наполнить его теплом…»

Стас смотрел на меня большими круглыми, как у испуганной птицы, глазами. Мне казалось, он все время порывается что-то сказать мне. Но так и не сказал.

У меня был волчий аппетит — я съела целую тарелку жареной картошки с соленым огурцом, хлеб с маслом, пила молоко.

Стас ничего не ел.

Эмили суетилась в соседней комнате, приготавливая для меня постель.

Этот дом словно наполнен привидениями, которые теперь водили хороводы. Я лежала, устремив глаза в темноту, и завидовала этим бестелесным созданиям, которые уже отстрадали отпущенный им отрезок земного бытия. Что ждет меня впереди? Я хочу, чтоб меня ждал праздник. Но кто, спрашивается, устроит его для меня?

…Если лежать в гамаке и смотреть на звезды, обязательно закружится голова. Я лежала в гамаке, когда Саша в первый раз сказал, что любит меня. У меня, помню, очень сильно закружилась голова.

— Таша, Таша, прости меня…

Это приснилось во сне. В искаженном временем несбывшемся сне.

— Таша, я не хочу, чтобы ты катилась вместе со мной. Я хочу, чтоб мы взбирались. До звезд. Я наберу тебе целую пригоршню звезд. Они совсем не горячие. Они похожи на светлячков. Тебе нравятся светлячки?..

Я сбросила одеяло на пол и села, вглядываясь в темноту. Печка гудела и потрескивала. Пахло горячей хвоей и свечами.

— Я очень любил Варечку. Ты мне веришь? Главное, чтоб ты верила мне, Таша. Я больше никогда не обману тебя, слышишь? В моей жизни всегда будешь ты, ты, ты…

От подушки тоже пахнет хвоей. Когда умерла бабушка, во всем доме пахло хвоей. Это какой-то мертвый запах. И от одеяла пахнет хвоей. Но под одеялом так уютно и спокойно.

— Таша, я вернусь. Я обязательно вернусь. Я заберу тебя с собой, и мы будем жить во дворце…

Какая гадость, этот димедрол. Из-за него весь этот бред.

— Саша! — громко вскрикнула я и обняла за плечи сидевшего на краю моей кровати человека.

Это был Стас. От него тоже пахло хвоей.

— Она умерла, Таня, она умерла. Но ты не бойся — я буду с тобой.

Я не знала, как вести себя в подобных ситуациях. Стас куда-то исчез, я была в комнате одна, если не считать Эмили. Но мне было совсем не страшно — Эмили лежала в умиротворенной позе крепко спящего человека, складки на ее лице разгладились, правая рука с искривленными от тяжелых портновских ножниц пальцами как бы отдыхала на одеяле. Я даже не могла жалеть Эмили — она казалась недосягаемой для обычной жалости. Похоже, она давно готовила себя к переходу в неведомое измерение и перешла в него легко и беззаботно.

И все-таки надо было что-то делать. Я прошлась по всем комнатам, оставляя открытыми двери, потом села возле печи, прижавшись спиной к горячим кирпичам…

— …Таша, уже поздно. Почему ты пришла так поздно? Где ты была, Таша?..

Я открыла глаза, встряхнулась всем телом. Наваждение какое-то. Где Стас? Почему он бросил меня одну?..

Стас стоял надо мной и протягивал мне какую-то бумажку. Я взяла и развернула ее. Строчки раскачивались перед моими глазами.

«Я забрал у нее тетрадку. Она отдала мне ее внизу. Там, где мы с тобой целовались в последний раз. Будь счастлива, Пташка».

Мне казалось, за мной следят из каждого подъезда, из каждой стоявшей на обочине автомашины, из-под надвинутых на лоб шапок. Я выскочила из поезда метро в самый последний момент, когда похожие на резиновую гильотину двери готовы были сомкнуть свои страшные створки, выскочила и пересела во встречный поезд. Наконец я очутилась возле скупки, в самом конце жиденькой очереди, прочесываемой оценивающими взглядами каких-то типов неопределенного возраста. Старик в потертом драповом пальто отошел от окошка приемщицы, недовольно качая головой, и засунул во внутренний карман какую-то коробочку.

— Что, папаша, обидели? — спросил его один из тех типов. — Я же предупреждал тебя: с государством невыгодно иметь дело, всегда в проигрыше остаешься. Пошли, потолкуем.

За ними со скрипом захлопнулась входная дверь. Впереди меня стояло человек восемь. Приемщица тщательно разглядывала каждую вещичку, прежде чем положить ее на электронные весы. Я вышла на улицу. Нащупав в кармане завернутые в носовой платок брошку и кольцо Эмили, отважно шагнула в сторону длинной, как туннель, подворотни.

— Сколько хочешь? Полкуска? За такие башли я «Рубин Цезаря» возьму. Четыреста пятьдесят и ни рубля сверху.

Он уже совал мне в карман свернутые трубочкой деньги.

— Колечко им неси. — Неслышно подошедший сзади толстяк в замызганном жакете из искусственного меха кивнул головой в сторону двери в скупку. — У нас на такой хлам давно пропал аппетит. Может, Гастроном возьмет?

Они ломали передо мной комедию. Но для меня время было дороже любых денег.

В итоге всех сложных махинаций у меня в кармане оказалось шестьсот восемьдесят рублей. Я зашла по пути в какую-то мастерскую и переложила их в карман своего свитера-пингвина, который заколола для надежности английской булавкой.

Матери и Киту я написала во время занятий письмо. Задала студентам наскоро сочиненную незапланированную контрольную на неправильные глаголы и писала.

Я просила их помочь Наталье Филипповне уехать домой, просила не отдавать в чужие руки Егора и Рыцаря… Я просила родных не беспокоиться за меня, хотя знала, что эта последняя просьба невыполнима.

…На сей раз стояла я, Валентина сидела в кресле перед зеркалом. Я невольно отметила, что ее лицо осунулось и посерело, а главное — утратило выражение нахальной дерзости.

Валентина вся была в прошлом. В чуждом для меня прошлом. Я даже застыдилась живого блеска своих пощипывающих после бессонной ночи глаз.

Мое и Сашино прошлое с тем не соприкасалось.

Я ее ни о чем не спрашивала. Она сама мне все рассказала.

Саша приехал в Ерепень в августе. Один. Поселился в большом современном общежитии для строителей. В школу, тоже большую и новую, ездил на автобусе. Через весь разбросанный среди невысоких холмов поселок. Раз в день, после занятий, заходил обедать в центральное кафе. В клуб не ходил. Каждое утро покупал в киоске пачку газет и журналов. В окне его комнаты свет гас уже под утро.

На ноябрьские праздники в поселке появилась нарядная молодая женщина. Ее привез со станции водитель бензовоза Свиридов, самый красивый парень на всю округу. Они обедали за столиком в углу, когда в кафе вошел Саша.

До того вечера Валентина была, можно сказать, счастлива, хотя они с Сашей были едва знакомы. С этого момента она не находила себе места.

Теперь ее жизнь состояла из бесконечной слежки, подглядываний, подслушиваний, ненависти к Стрижевской и ко мне — она обнаружила мою фотографию в томике стихов Блока, который украла из Сашиной комнаты. Она выучила на память стихотворение, которое было заложено моей фотографией. Это была поэма о Карменсите.

На той фотографии у меня были заплаканные глаза, и вообще я вышла там настоящей дурнушкой. Стрижевская, как выразилась Валентина, была похожа на голливудскую звезду.

Лерка устроилась в библиотеку, сняла большую светлую комнату с террасой в старой части поселка. Возле нее всегда крутилась веселая бесшабашная молодежь. Она устраивала вечера с танцами и чаепитиями за полночь, организовала кружок французского языка. На новогоднем вечере выступила с местным самодеятельным ансамблем и имела огромный успех. В нее были влюблены все мужчины поселка.

Саша редко появлялся на людях. У Стрижевской в гостях он был всего несколько раз. На новогодний вечер не пришел.

Лерка сникла. Теперь она появлялась на работе без косметики и с неухоженной головой. Потом она заболела вирусным гриппом и попала в больницу.

Саша навещал ее почти каждый день, но оставался в палате не больше получаса. Под женский праздник Стрижевская выписалась. Валентина видела ее с Сашей из окна парикмахерской. Глаза Лерки сияли от счастья.

Их не было несколько дней. Валентина искала их даже в тайге. Потом они появились в кафе в окружении молодежи из компании Стрижевской.

Теперь Саша не приходил в кафе один, а только с приятелями, с которыми выпивал. Стрижевская почти всегда была рядом с ним. Она выглядела веселой, но как-то на виду у всех устроила Саше сцену, приревновав к молоденькой киоскерше, оставлявшей ему «Музыкальную жизнь».