Алексей Тарновицкий - Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны) Страница 2

Ну, уж нет. Сейчас она выяснит все раз и навсегда! В три прыжка Анька настигла робкого обожателя, схватила за плечи, развернула к себе.

— Так! Говори!

— Ч-ч-что говорить? — пролепетал Слава.

Было совершенно очевидно, что он заранее готов исполнить любое, даже самое замысловатое поручение.

— Молчи! — прикрикнула на него Анька.

Обожатель недоуменно приподнял брови, сигнализируя, что будет трудновато исполнить обе команды одновременно.

— Так! — решительно повторила Анька. — Говори: где ты сейчас был? На чем приехал?

— На метро, — с чистосердечным раскаянием произнес несчастный.

— Ясно, что не на метле, — язвительно заметила Анька. — Я спрашиваю, в каком вагоне? Ты ехал в одном вагоне со мной?

— В одном, — признался Слава. — Но я случайно. Я не хотел.

— Не хотел?

Он развел руками:

— Я уже был там, когда ты вошла. На «Техноложке». Ты сама.

— Ну, ты даешь! — возмутилась Анька. — Выходит, я во всем виновата?

— Этого я не говорил, — кротко ответил он. — Ты не можешь быть виновата. Но ты вошла на «Техноложке». А я ехал с «Электросилы». То есть уже находился в вагоне.

— Ты еще, оказывается, и зануда, — констатировала Анька. — Тоже мне, электросила… Где ты был? В какой части вагона?

— В самом конце. У торцевой двери. Почему ты спрашиваешь?

— Потому что ты не мог видеть меня оттуда! Ведь не мог? Или все-таки видел? Ну, что ты молчишь, как пень?

— Не мог, — тихо отвечал ушастый Слава. — Не мог и не видел. Но я знал, что ты там. Я понимаю, о чем ты спрашиваешь.

Он поднял на нее свои карие глаза, и Аньку захлестнула горячая волна — та же самая, что и в вагоне и на лекциях. Поразительно, но он действительно точно знал, что именно означает ее странный вопрос.

— Я понимаю, — сказал он, — но ничего не могу поделать. Я не видел тебя, но… но видел.

— Не видел, но видел… — повторила Анька, едва не задохнувшись от красоты этой формулировки.

— Да. Если тебе это мешает, то я могу ездить на полчаса раньше, чтобы с гарантией…

Он говорил так тихо, что вой подлетевшего поезда заглушил окончание фразы. Толпа подхватила их — как были, сцепившихся, — и понесла к эскалатору. В последующие несколько недель они практически не расцеплялись. По неопытности Анька залетела почти сразу, так что неблагоразумный договор, заключенный в вагоне метро между интуицией и благоразумием, исполнился сам собой. Родился Павлик, свет очей, любимое чадо… и пошло-поехало, со станции на станцию. Ту-ту-у-у! Мчится поезд, мелькают по сторонам дороги леса-перелески, города-деревни, люди-лошади… Ту-ту-у-у-у!

И хотя со Славой давно уже… как бы это сказать?.. Да так и скажи: кончилось! Кончилось со Славой, нет больше искры, не высекается. Да и была ли она, та искра? Пока смотрел, как на станции «Горьковской», тем сумасшедшим вагонным взглядом, который «не видел, но видел», было что-то. А когда взгляд потух… да даже и не потух, а поскучнел, превратился в обычный, тогда и у Аньки интерес пропал. Примерно как с кулаками Вити Котова: кончились кулаки — кончилась любовь. Получается, выскочила она замуж именно за станцию «Горьковская» — в точности, как предсказал репродуктор в том злополучном вагоне.

— Кто тебя такую замуж возьмет?

— Станция «Горьковская»!

А сейчас-то уже что? Сейчас ту-ту-у-у! Павлик, кооперативная квартира, налаженная железная колея. В железных ночах Ленинграда по городу поезд идет. Поезд жизни дует по рельсам, не свернешь, не соскочишь. Да и куда соскакивать? Некуда. Разве что в темноту. Вот и стоит Анька на кухне, крутит ложечкой в кастрюльке геркулесовую кашу. Слушает, как дышит за спиной немилый муж Славик, кочегар семейного паровоза. Когда-то отводил, прятал глаза он, теперь вот ее очередь.

— Доброе утро, — говорит он.

— Доброе! — бодро откликается она, не оборачиваясь.

Ложечка равномерно прокручивает белесую массу с коричневыми вкраплениями, оставляет красивый спиральный след. Каша — важное дело, требует полной сосредоточенности. Остановишься на секунду — выйдет плохо, с комками. Слава осторожно обнимает ее сзади за плечи, отводит рукой волосы, тычется носом в шею. «Оставь! — хочется крикнуть Аньке. — Не твое!» Но поди скажи такое законному мужу. Особенно после того стыдного, что произошло этой ночью. Хотя, это ведь опять же с законным мужем, почему же тогда стыдно? Потому что обман, вранье, гадость.

До этой ночи у них вот уже почти полгода ничего не было. То есть вообще ничего. Поразительно, как это бывает: спят люди, муж и жена, в одной постели, под одним одеялом, а между ними — стена. Натуральная стена, невидимая, но мощная, от простыни до самого потолка, и наверно, под кроватью тоже: поверху не перелезть, понизу не проползти, тараном не пробить. И вроде бы вне спальни всё тип-топ: поужинали, уложили ребенка, посмотрели кино по телику, поговорили о том о сем — нормальная семья, ровные, беспроблемные отношения. Разложили диван-кровать «Наташа», легли, книжки в руки, читают.

Первый зевок, что-то спать хочется, книжку на тумбочку, я тебе не мешаю? — нет, читай дальше… И опять вроде бы всё путем, как у людей. Но потом выключается свет, и вот оно — напряжение, странное, невесть откуда вылезшее, потрескивает в воздухе электрическим разрядом; лежат два чужих существа, сжавшись, повернувшись друг к другу спинами, ждут. Чего ждут? Его и ждут — ощущения стены. Где она, родимая? Ах, вот же она: торчит как ни в чем не бывало посреди кровати, верх теряется в облаках, низ в ядро земли упирается, не пройти, не проехать. Ну, слава богу, теперь все на месте, можно расслабиться, а вот и сон накатил.

И надо же такому случиться: этой ночью, откуда ни возьмись — рука! Его, Славина, рука на ее, Анькином плече. Первая мысль — удивление: как же он сюда пролез-то, через такую преграду? А потом вдруг вспоминаешь: да мы ведь под одним одеялом, долго ли руку протянуть… И сразу растерянность: что делать? А рук уже две, и тело, верное инерции прежнего опыта, откликается, поворачивается, совершает нужные движения. А в голове бьется: что ты делаешь?! Зачем?! Но он ведь свой, вместе едете. Как же оттолкнешь своего, как выбросишь его с подножки в черную, мерцающую темь? К тому же вон как старается, хочет, чтоб хорошо, и этак и так. «Ту-ту-у!» — заливается поезд, ритмично стучит по рельсам надоедливая долбежка колес. Когда же наконец доедем? Ну, вот и станция, можно спать.

— Как ты? — спрашивает Слава, снова тыкаясь носом в Анькину шею.

— Нормально, — говорит она, приподнимает ложечку и внимательно смотрит на стекающую жижу. — Славик! Ты мне мешаешь, подгорит!

— У тебя не подгорит, — льстиво возражает он, пытаясь заглянуть ей в лицо.

Нет, не получается: Анька слегка поворачивает голову, и плотная занавеска волос отгораживает ее от настойчивого, ищущего Славиного взгляда. Волосы у Аньки дай бог каждой — длинные, до пояса, темные и блестящие, как на картинке с импортного шампуня. Попробуй пробейся сквозь такую паранджу.

— Ну, Слава! — она мягко выворачивается из-под его руки. — Как там Павлик? Встает?

— Встает, встает… — разочарованно вздыхает муж. — Уже в ванной.

Анька выключает газ под кастрюлькой и лезет в шкафчик за тарелками. Разочарован так разочарован, ничего страшного. Даже полезно, чтобы не вообразил ничего лишнего. На языке Славы случившееся ночью называется «налаживанием отношений». Так вот: не будет никаких отношений. Будет стена еще крепче прежней, чтоб рука не пролезла. Уж теперь-то не получится застигнуть ее врасплох. Анька воинственно мечет на кухонный столик тарелки, ложки, вилки, ножи…

— Ножи-то зачем? — недоуменно спрашивает Слава.

— Ах, да! — спохватывается она. — Не знаю, зачем я их вытащила. Да и вилок тоже не надо.

Глаза их на секунду встречаются — по чистому недоразумению, не иначе, и всё из-за этих дурацких ножей. В глазах у Славы вопрос: «У нас ведь все в порядке, правда?» Зато Анькин взгляд прыгает в сторону, как застигнутая врасплох кошка — на стену, на пол, в окно… Ах, вот же ножи — хорошо, что есть на чем сосредоточиться. Можно сказать, живем на ножах. На ножах и на Павлике. Где же он, свет очей, ультимативное связующее звено?

— Павел! — кричит Анька строгим голосом. — Что ты там копаешься? Завтрак на столе!

Взлохмаченный заспанный мальчик молча входит в кухню, залезает на стул, угрюмо смотрит в тарелку.

— Опять каша…

— Точно, — с нажимом подтверждает Анька. — Опять каша. Опять утро. Опять школа. Опять всё. Жизнь это что?

— Поездка… — обреченно говорит Павлик и громко зевает.

— Поездка по железной дороге, — кивает мать. — От станции к станции. Ту-ту-у! Что у нас сегодня? Арифметика, русский…

— И собрание. Родительское. Светлана Константиновна сказала, что если вы опять не придете…

— Господи, чуть не забыла! Славик!