Робер Гайяр - Мари Антильская. Книга вторая Страница 2

— Ай-ай-ай!.. — залепетала Клелия на какой-то детской тарабарщине. — Атец пришел ночь моя и хател дать моя крещение… Моя не хател крещение ночь… Тогда его сказал бедный Клелия, что бедный Клелия гареть агонь! «Если не хатишь, дай мне целавай», — сказал атец Фовель… И Клелия, чтоб не гареть живая, дал ему целавай!

— Послушайте, мессир Валуа! — обратился к нему судья. — Мы же с вами оба прекрасно знаем, что от таких вещей дети не рождаются! К тому же, откровенно говоря, я не вижу в этом поцелуе ничего предосудительного!..

— Ай-ай-ай!.. — продолжила негритянка. — На другой ночь атец Фовель апять пришел хижина… Сказал бедный Клелия: у него с собой есть аблатка и бедный Клелия может папасть рай…

— Ну и дальше-то что?

— А патом его крестить моя аблатка живот… Добрый атец Фовель гаварил пра тибя, Иисус… И вот он, Иисус, который гаварил тагда добрый атец Фовель!.. Дай же улыбка своей папаш Фовель! Эй, Иисус!..

— Клянусь вам именем самого Господа! — воскликнул монах, не в силах более сдержать гнева. — Заклинаю вас, господин судья, принять во внимание, что я принял священный обет!

— Но послушайте, черт меня побери, должен же у этого ребенка быть хоть какой-то отец! А раз ребенок цветной, стало быть, отец у него белый! Если слушать вас, святой отец, то я должен осудить хозяина этой рабыни, но если верить ему и этой негритянке, то штраф две тысячи фунтов сахару придется уплатить вам! Не могу же я осудить вас обоих вместе и дать этому ребенку сразу двух отцов?!

— Тысяча чертей! — воскликнул Ив, наклонившись к уху капитана. — Никогда еще наш веселый монах не заставлял меня так весело смеяться, и, надеюсь, это ему зачтется, когда настанет день последнего суда! Только добрые люди могут попасть в подобную переделку! Вот к чему приводит чрезмерное усердие! Пусть это послужит вам хорошим уроком, Байардель! Своей охотой за виновными в таких преступных связях отец Фовель принес казне не меньше пятисот тысяч ливров! И вот теперь, смотрите, как дорого он за все это расплатится! Уж кому-кому, а ему никак не простят излишнего усердия, с каким он пытался блюсти местные нравы! И тут, можете мне поверить, Господь бросит его на произвол судьбы!

— Эх, дружище! — каким-то глухим голосом ответил ему Байардель. — Все это наводит меня на мысли о нашей с вами участи… Ведь и мы тоже можем дорого заплатить за свое усердие!

— Есть ли здесь кто-нибудь, — громким голосом обратился к зале судья, — кто мог бы засвидетельствовать благонравие этого монаха? Или подтвердить, что это грешник, который не прочь половить рыбку в мутной водице?

— Я! — вскричал тут же Ив Лефор. — Весь последний месяц мы с ним каждый Божий день только и делали, что вместе ловили рыбку в этой самой водице, а те, кто знает Ива Лефора, могут подтвердить, что на всем острове не сыскать рыбака по этой части лучше, чем он! И все-гаки этому благочестивому монаху, господин судья, удалось обскакать даже меня, и с моей стороны было бы несправедливо и даже бессовестно не засвидетельствовать перед судом это досадное для меня обстоятельство.

— Ради всего святого! — с ликующим видом воскликнул Валуа. — Господин судья, вы ведь истинный христианин, так прошу вас, заставьте же явиться перед судом всех, кто хорошо знает этого монаха!

Однако в этот момент Клелии, у которой уже никто ничего более не спрашивал, тоже снова захотелось вставить свое словечко:

— Ай, да неужто все белый господины сам не видеть, как мой Иисус пахож на наш атец папаш Фовель…

— Все! — заорал потерявший терпение судья. — Хватит! С меня довольно! Суд постановляет, что негритянка Клелия возвращается к своему хозяину и остается у него до тех пор, пока у нас не появится более достоверных сведений. А вам, святой отец, я убедительно советую обзавестись доказательствами своих голословных заявлений!

Судья ударил кулаком по столу и встал. Побагровев от стыда и гнева, францисканец направился к выходу.

— Эй, святой отец! — окликнул его Лефор. — Стоит ли так волноваться! Ведь если Господь Бог благословляет большие семейства, то, должно быть, его не так уж трогает их дальнейшая участь!

Монах уже прошел мимо него. Он обернулся, сделал несколько шагов назад, подошел к верзиле вплотную и, задрав голову, вперился в него взглядом.

— Сын мой, — промолвил он с печальным вздохом и притворной кротостью, — я с каждым разом все меньше понимаю, кто же вы такой на самом деле! И меня бы ничуть не удивило, узнай я, что в вас есть частица самого дьявола! Вы плохо кончите, сын мой, попомните мои слова, гореть вам в геенне огненной!

И с этими словами поспешно удалился, оставив силача заливаться веселым смехом.

— Что ж, дружище Лефор, пора и нам восвояси, — обратился к нему Байардель. — Только куда бы нам податься? Похоже, таверна «Большая Монашка Подковывает Гуся» была бы нам…

— Не так скоро! — возразил Ив. — По правде говоря, монах вполне заслужил, чтобы поддержать его в трудную минуту! Так что хочешь не хочешь, а придется мне немного заняться его судьбой… Кроме того, мне надо уладить еще кое-какие делишки!..

ГЛАВА ВТОРАЯ

Любопытные последствия одного судебного разбирательства

Мари тщательно укладывала в замысловатую прическу свои длинные волосы, когда ей послышался стук копыт по каменным плиткам двора. Она наскоро, одним движением гребня, зачесала наверх последние пряди и тут же поспешила к окну.

Уж не Жюли ли это, подумала она, уже вернулась из Сен-Пьера с новостями о суде над мятежниками? Однако не увидела во дворе никого, кроме Кенка, который чистил скребницей лошадь генерала движениями столь медленными и размеренными, что, казалось, он делал это нарочно.

Почувствовав, что на него смотрят, Кенка поднял голову к окну и, заметив свою госпожу, послал ей улыбку, в которой сквозили покорность и смирение.

Она часто испытывала сострадание к этому существу, чью историю рассказал ей когда-то Дюпарке. Ей было известно, как поднял он бунт на корабле, который вез его из Африки, как удалось ему освободить из оков свою жену и как он бросил ее в море на съедение акулам, предпочитая видеть ее скорее мертвой, чем рабыней. С тех пор ее не покидало ощущение, будто она читает в его взгляде тоску. Порой ей случалось замечать, как он бросал работу и напряженно всматривался в далекую линию морского горизонта. Может, в те мгновения он думал о своей родной земле, о детях, которые у него там были, с которыми его так жестоко разлучили и которых ему уже никогда более не суждено увидеть вновь, о той, кого он с таким жестоким мужеством принес тогда в жертву?..

Конечно, ей было жаль его, и все-таки достаточно ему было подойти к ней поближе, как она, почувствовав исходящий от его тела какой-то звериный запах, испытывала отвращение сродни тому, что внушали ей всякие рептилии, которыми буквально кишели окрестности Замка На Горе и к чьему соседству она никак не могла привыкнуть.

Однако порою этот дикий, звериный запах, этот липкий пот, которым, казалось, насквозь пропиталось все его тело, пробуждали в ней острое, до дрожи, вожделение.

Она корила себя за эти чувства, но ничего не могла с собой поделать. Ее переполняло чувство вины, ведь подобные отношения между хозяевами и рабами осуждались и сурово наказывались. Поэтому она пыталась, как могла, бороться с собой, втайне страшась, со дня отъезда кавалера Реджинальда де Мобре, податливости собственного тела, безудержности своих плотских вожделений. Потом ей пришло в голову, что, должно быть, ей просто во вред слишком часто видеть перед собою это тело, пусть даже черное, совершенно нагое, голое, без единого волоска на груди, столь ладно скроенное и дышащее такой несокрушимой мужской силой.

Она приказала Кенка прикрыть наготу хотя бы теми лохмотьями, которые у него были. Понял ли он ее? Ведь так часто, когда она пыталась что-нибудь ему объяснить, он в ответ согласно кивал головой, хотя явно не понимал ни слова! И в этот раз приказание ее осталось, так сказать, мертвой буквою. Кенка так и оставался голым. Да и то сказать, конечно, так было сподручней выполнять отведенные ему тяжелые работы.

Увидев обращенную к ней улыбку, она ощутила желание немедленно отвернуться, уйти прочь к себе в спальню, смутно догадываясь, что если замешкается перед окном, то снова окажется во власти своих плотских грез, представляя себя в объятьях того, кого запрещают ей разум, закон и природа.

Однако у нее не хватило сил тотчас же отойти от окна. Он продолжал чистить скребком лошадь все с той же размеренной медлительностью движений и тем проворством, которое позволяло нещадно палящее солнце, чьим лучам было открыто все его обнаженное тело.

Она догадалась о силе своего возбуждения по тому, как затрепетали, напряглись ее груди, как участилось, сделалось прерывистым дыхание. Она спросила себя, как такой мужчина, как Кенка, может более года жить в полном воздержании. Почему ей ни разу не случалось заметить в нем ни малейших признаков плотского возбуждения, даже после самых тяжелых работ, в минуты особой усталости, когда напряженные до предела нервы уже не поддаются никакому контролю и действуют лишь под влиянием бессознательных инстинктов.