Мария Спивак - Кое-что об аде Страница 2

Я быстро перевела взгляд на свои утешительно идеальные, покрытые чёрным лаком, ногти. Мало кому идёт чёрный лак, а мне — очень, от него мои белые аристократичные пальцы кажутся ещё белее и аристократичнее. Вот такая я редкая птица… пусть и глупая.

— Твой главный вопрос действительно самый главный, поэтому к нему мы вернёмся позже, — на удивление почтительно, как пожилой родственнице, которую не хотелось бы обижать, сказал Филипп. — И цитатами из Библии заваливать тебя не стану, не беспокойся. Но для начала спрошу: неужели ты не видишь ловушки, в которую сама себя загоняешь?

Я с равнодушным видом мотнула головой: не-а, не вижу. Ты умный, ты мне и покажи.

— Ты человек мыслящий, к вере пришла не маленькой девочкой, креститься решила сознательно, а всё-таки совершаешь типичную детскую ошибку. Правда, она характерна и для взрослых, если они не привыкли много думать…

Он умолк и задумался, улетел куда-то мыслями, словно воздушный шарик к потолку.

— Какую ошибку? — Я дёрнула за ниточку, возвращая шарик к себе.

— Ошибку?… — Филипп, сам не замечая, сильно взъерошил свои густые тёмные волосы. «Старше меня, а поседел меньше. Несправедливость», — в который раз мигнул лампочкой мой счётчик мирских обид. — Я называю это очеловечиванием Бога. Точнее, отношений с Богом. В смысле, что Бог — отец, а человек, когда покрестится, чадо. Если чадо хорошее, послушное — отец к нему добр. А к непослушному строг, но справедлив, зря не отшлёпает.

Я довольно неэстетично раскрыла рот.

— А разве общая идея какая-то другая?

— Только на примитивный взгляд. Неужто и ты думала, что достаточно покреститься, объявить Богу: «Вот я, твоё чадо, ничтожно малое и ни шиша неразумное, прими меня, прости, вразуми и направь» — и всё тут же пойдёт как по-писанному? За послушание — конфета, за непослушание — подзатыльник?

Я засмеялась.

— Ты знаешь, если честно, то — да. Думала. Что как по-писанному в Писании. Разве там не так? И ещё я думала, что Бог, если Он правильный отец, должен понимать: дети не могут постоянно вести себя хорошо. Они способны и нахулиганить, но это не значит, что они плохие, за это их нельзя наказывать чересчур сурово и…

— А позволь поинтересоваться, — с некоторым возмущением перебил Филипп, — тебе не приходило в голову, что, если рассуждать в рамках твоих нелепейших антропоморфных построений, Бог уже слишком стар? И что Он не отец, а скорее прапрапрапрапрадед? Не сосчитаешь, сколько раз «пра»… И что Он столько трудился ради нашего блага, что худо-бедно заслужил право быть вздорным? И отношения с Ним ввиду преклонного возраста должны строиться иначе: не Он о нас должен заботиться, а мы о Нём?

Я фыркнула и погрозила пальцем:

— Не богохульствуй, а то после смерти не попадёшь в рай и мы там не встретимся.

— Ладно, не буду. Хотя, боюсь, встреча нам с тобой обеспечена. Правда, не в раю. — Его слова прозвучали так безнадёжно и горько, что он, похоже, сам испугался и как-то затравленно огляделся по сторонам. — Лучше вернусь к главному. Почему люди, несмотря ни на что, верят в Бога?

Филипп задумался, кашлянул, почесал в затылке, поёрзал. Ещё раз кашлянул. Ещё подумал. Я ждала.

— Разумеется, то, что я собираюсь сказать, всего лишь моя собственная теория. И она, следует признать, вся сшита из общих мест. Такое банальное лоскутное одеяло. Поэтому не понравится, не соглашайся. Я вовсе не претендую на…

— Да изрекай уже наконец! — У меня лопнуло терпение.

— Хорошо. Итак, банальность первая: вера в высшие силы заложена в природе человека. Человек — животное слабое, плохо защищённое. У него нет ни клыков, ни когтей, ни панциря, ни даже шерсти. Он долго развивается, долго нуждается в опеке родителей и верит в них, другого ему не нужно. Но позже, сообразив, что родители не в состоянии оградить от всех бед, начинает искать защиту получше — гарантированную, всесильную.

Филипп опять почесал в затылке.

— Блохи? — посочувствовала я.

— Что? — Он недоумённо посмотрел на меня сквозь задраенный, мутный иллюминатор своей философской капсулы, так, словно видел впервые. — А-а. Блохи, блохи… забыл поморить, — рассеянно ответил и пригрозил: — Не отвлекай, а то собьюсь.

Я выпрямила спинку и сложила руки на коленях: примерная девочка.

— Слушай дальше. Человек ищет новую защиту. Как правило, это происходит в том возрасте, когда сознание адаптивно и легко принимает любое готовое решение, которое, тоже как правило, на блюде преподносит общество. То есть, в зависимости от ситуации, магические ритуалы, амулеты, тотемы, божков, идолов, религию. И человеку, прекрасно осознающему свою слабость и несовершенство, защита кажется тем надёжней, чем дальше она отнесена от него самого и чем меньше вынуждает рассчитывать на собственные силы. И вот тут правильно организованный монотеизм вне всяческой конкуренции. Ибо кто позаботится о ребёнке лучше собственного, и к тому же наделённого волшебной силой, отца? И кто откажется от подобной опеки, когда получить её легче лёгкого: знай соблюдай установленные в семье правила и смиренно подчиняйся воле папы. Ведь он лучше знает, что для тебя хорошо, а что плохо, так?

Филипп сделал паузу, и я машинально кивнула: так.

— Кстати, постулат: «На всё воля Божья», разумеется, искренне принимаемый, с моей точки зрения, самый простой и действенный вид психотерапии. Короче говоря, верить человеку куда проще, чем не верить.

— А как же атеисты? Имя которым легион? — поинтересовалась я, подчеркнув «легион» голосом. Имелось в виду: мы тоже умеем Библию цитировать, но прозвучало почему-то ехидно.

— Хмм. Разве ты не замечала, что атеизм — самая истовая из религий? Пусть её адепты молятся не Богу, а его отсутствию — какая разница? Они, знаешь, такой… филиал головной конторы. Атеисты распространяют идею Бога и, если угодно, пропагандируют её. Самими своими спорами, отрицанием они поневоле признают, что есть о чём спорить и что отрицать, ведь так яростно защищаться можно от страшного либо неизведанного, но никак не от пустого места. И к тому же, нет на свете атеиста, который хоть бы раз в жизни, да не взмолился: Господи, помоги! С искренней надеждой на помощь, заметим в скобках.

— То есть, по-твоему, атеизма как такового не существует?

— Напротив, существует, и великолепно себя чувствует — только он по сути своей глуп. Идея божественного слишком глубоко внедрена в сознание человека, чтобы с ней бороться. Божественное — внимание, внимание, банальность вторая! — это, помимо всего прочего, стремление человека к самому лучшему, чистому, доброму и светлому в себе самом. Поиск Бога в себе… Да и где ещё Богу проявиться во всём величии? Вот скажи, если бы человечества не было, где был бы Бог?

— Кхм! Я, конечно, извиняюсь: везде. — Пошло, предсказуемо, а главное, не смешно… и что заставило меня это ляпнуть? Не знаю. Что-то. Перебор по части пафоса, наверно. С Филиппом случается, а мне всегда против шерсти.

— Да, да, — бегло «оценил» мой юмор Филипп и поехал проповедовать дальше: — но кто бы о Нём знал, Его чувствовал, Ему молился? Облака? Камни? Гады морские?

Я скорчила гримасу, на русский язык приблизительно переводимую как: «Эка!». Нет, ну, правда: загнул. Однако не возразишь так сразу, без пол-литра.

— Ну… Он создал бы себе кого-нибудь…

— Кого-нибудь мыслящего? Осведомлённого о Его существовании? Зачем — если уже есть мы?

Филипп умолк с видом победителя, но вскоре заговорил снова:

— В общем, получается, что мы повязаны: люди и Он. Ни нам от Него, ни Ему от нас никуда не деться. Такое взаимное паразитирование, в хорошем, биологическом, смысле слова. Правда, с религией и заповедями несколько иная история, но тебе в любом случае переживать не о чем: верить — естественно. И не стыдно.

Он посмотрел на меня хитро и по моей спине послушно побежали мурашки. Млеть от его обаяния для меня тоже было естественно — но, с учётом нашей истории, уже чуточку стыдно.

Хотя на белом свете возможно всякое, и ни одна история не нова, наша всё-таки не из тривиальных. Началась она, когда мне было пятнадцать и родители на лето отправили меня к дальним родственникам отца в Белоруссию, в деревушку на границе с Польшей. Места исконно католические; заповедник праведных зубров, как говорил мой папа. Я ехала туда в ссылку, «во спасение» от дурной компании. Я ведь упомянула, что росла далеко не ангелом, но если совсем честно, то попросту бандиткой, и компания у меня была соответствующая. Нет, мы не грабили ларьки и не громили автобусные остановки, мы были опасны, скорее, сами для себя: балдели под панк-рок, трэш, хэви-метал, и так и мечтали как-нибудь, где-нибудь пролить «Пот, кровь и слёзы». И, пока наши замотанные родители очумело добывали для нас же трудный постперестроечный хлеб, мы, в самом невинном варианте, слонялись по Новому Арбату, разглядывали в витринах бесконечного ряда ларьков — их тогда ещё не снесли — жутковатые Стоунхенджи искусственных членов, хрипло гоготали, матерились, курили (случалось, что травку) и пугали своим видом прохожих.