Юрий Слёзкин - Ольга Орг Страница 27

— Да ведь это ты, Ленка!

Одна из женщин кинулась Ольге в объятия.

— Ну да, конечно, дурочка. Ну да, это я!

Вслед за нею бросилась другая.

— Олечка, милая, ненаглядная моя…

— Маня? Вот удивили!..

Они стояли все трое вместе в полутемной передней, держась за руки — три школьных подруги — и смотрели друг на друга.

Как недавно были они еще девочками, жили в провинциальном городе и влюблялись в одних и тех же актеров. Как много воды утекло с тех пор.

— А что же ты не здороваешься еще с одним старым другом,— говорит Раиса.

— Ах, да, да, простите… но ведь это барон?.. Ну, конечно,— барон Диркс! Вот неожиданность!..

И все они, как в былое время, гурьбой пошли в Ольгину комнату.

Тут наперебой Ольге рассказали, как случилось, что все они здесь.

— Дело в том, что уже скоро Рождество, и барон решил повеселиться в Петербурге — он ведь живет теперь в провинции, открыл контору и стал нотариусом. Ну вот, а тут он в кафе встретился с Леной. Они разговорились. Вспомнили старые дни. А потом барон предложил заехать к Раисе. Ведь это его былая страсть, ха-ха! Ну вот. Приехали к Раисе, а там уже сидит эта толстая Манька. Вы только посмотрите на нее, что из нее стало — настоящая купчиха…

— Положим, на купчиху она вовсе не похожа. А что же из того, если она немного и растолстела — ведь теперь она замужем, да, муж ее почтовый чиновник, и у них есть уже ребенок — хорошенький мальчик!..

— Как! Так скоро?

— Почему скоро? Ничуть не скоро — как раз вовремя. И теперь она приехала хлопотать за мужа кое у кого. Знаете дядю Жоржа — влиятельный человек, а она давно уже хороша с ним…

— Слава богу, слава богу! Значит, все вы счастливы и довольны…

Так они сидели и разговаривали, перебирали знакомых, вспоминали старину. Больше всех смеялась и кричала Лена. У нее немного огрубел голос, но она безусловно похорошела,— если, конечно, не обращать внимания на то, что лицо ее искусно разрисовано. Костюм у нее тоже самый модный, несколько яркий только.

Маня остепенилась — сразу можно сказать, что она мать семейства. Все время вспоминала своего сына и даже как будто гордилась им перед бездетными подругами.

Барон Диркс остался таким же. Только еще ниже висла его белокурая голова на тонкой шее, и нельзя было себе представить, как он — меланхоличный и томный — мог справляться там с разными купчими, закладными и другой сухой материей.

И вдруг, точно камень в затихший пруд, в комнату ворвался Сережа.

Он был взволнован, растерян, его нельзя было узнать.

Взглянув на незнакомые лица, он сейчас же подошел к Ольге и отвел ее в сторону.

Все сидели в напряженном ожидании. Почему-то взволновались и не находили темы для разговора,— так поразил всех неожиданный приход студента. Сидели и ждали Ольгу, которую увел Сережа в переднюю.

Прошло несколько минут, но молчание казалось очень долгим.

И вдруг услышали тихий вскрик — совсем тихий. В другое время его бы и не заметили, но теперь его ясно услыхали все, а Раиса уже кинулась к двери.

В передней было совсем темно, хоть глаз выколи.

Протянув руки, Раиса шла вперед.

— Да где же вы? Что это такое?

Сережа молчал.

Ольга стояла у вешалки, уткнувшись лицом в чье-то пальто и всхлипывала. Плечи ее, которых коснулась Раиса, вздрагивали. Все тело дрожало мелкой, нервной дрожью.

— Да что с тобой? Скажи мне, объясни.

Ей ответил сдавленный голос, совсем не похожий на Сережин, хотя говорил он:

— Молчи. Я пришел сказать, что Скарынин умер.

— Что?

Раиса испуганно кинулась в сторону.

— Что ты врешь тут?

И сейчас же плачущим голосом стала звать подруг:

— Маня, Лена, да идите сюда! Что это, право, такое! Они тут все с ума посходили, а мне страшно, я кричать начну!..

В двери появились остальные. Барон Диркс зажег спичку и высоко держал ее над головами.

Мутный дрожащий огонь с легким потрескиванием разливал желтые круги света.

Видна была только Ленина шляпка и рука барона, все вокруг стало еще чернее и гуще.

Ольга не переставала плакать. Все старались увидать ее и ширили глаза.

— Скарынин умер… почему умер? — проговорила Раиса.

— Умер? Кто умер? — повторили за ней испуганные голоса.

— Человек умер, мой товарищ,— с раздражением сказал Сережа.— Застрелился. Наскучился вашим милым обществом…

И, найдя в темноте выходную дверь, ушел, громко хлопнув ею.

Маня крестилась. Раиса вытирала мокрые глаза. Нервный барон быстро ушел из передней.

Ольга замолкла. Ее не было слышно,— так тихо она стояла там, в своем углу. Потом, оттолкнув утешавшую ее Лену, она прошла к себе в комнату и остановилась у стола.

Через сколько мук прошла она сейчас: мук стыда, раскаяния, жалости, покорности и возмущения.

Скорбная тень не отступала. Не было места печали — нужно было или отречься от себя, или порвать с прошлым.

Для Ольги самоубийство Скарынина не было просто тяжкой утратой. Что-то в ней самой точно умерло с ним, и почти бессознательно Ольга понимала, что нужно было оторвать от себя эту мертвую часть своего я, чтобы остаться жить. А она хотела жить, она еще не сдалась. Вася, Скарынин — оба они искали любовь там, где ее не было, требовали у любви то, что она не хотела им дать. И оба умерли.

А Ольга хотела жить, она верила в последнее усилие, не могла не проявить его, и самоубийство Скарынина готово было убить эту веру. Попеременно овладевали ею быстро сменяемые ощущения, и она отдавалась им как будто бы помимо воли, внезапно.

Что-то толкало ее порвать все разом, сжечь корабли, сию минуту очутиться на другом берегу. У нее захватило дух; почти радость, жуткая радость ширила сердце, как бывает это с человеком, кидающимся из окна горящего здания на мостовую, бегущим от предвидимой смерти к нежданной.

Глаза ее были сухи и блестели. На виске билась синяя жилка. Весь облик ее выражал непоколебимую решимость.

Пальцы на руках ее хрустнули,— так сильно она их сдавила. Голос сделался стальным, резким. Все с напряжением смотрели на нее.

Она сказала:

— Я еду сейчас ужинать в ресторан. Кто хочет со мною?

Никто не отвечал. Все чувствовали себя неловко, не знали, как отнестись к ее словам.

Раиса отвернулась и стала поспешно собираться домой.

Ольга повторила так же твердо. В голосе ее теперь звучала даже насмешка:

— Что же, никто не поддержит мою затею? Тогда я еду одна — меня будут ждать там.

Она порылась у себя в бюваре {28} и начала писать что-то на клочке бумаги. Быстро-быстро забегала ее рука.

— Нет, почему же, мы ничего не имеем против,— в один голос смущенно заговорили барон и Левитов.

Их сейчас же поддержала Лена. Черные круглые глаза ее зажглись, ноздри раздулись.

— Конечно, это очень хорошо! Нам нужно развлечься… Нельзя тут сидеть и киснуть! Ольга молодец, как всегда. Ну застрелился человек, надоело ему жить — не следует из-за этого и нам вешать носы…

Ольга выпрямилась, держа в руках запечатанный конверт.

— Так, значит, едем?..

— Едем, едем…

Петербург видел свой последний больной сон. Уже в морозной мгле раннего утра слышались голоса и чьи-то шаги.

Кухарки шли за провизией. Когда просыпаются люди, они хотят есть.

Еще реял ночной звон телеграфных и телефонных проводов, этой эоловой арфы города.

С розовеющей выси сыпался иней. Он наполнял весь воздух серебряной дрожащей паутиной.

По-новому скрипел снег под полозьями. Шире становились улицы.

Тот, кто не спал ночью, не верит, что наступающий день опять вернет его к прежней жизни.

Тот, кто проснулся в такой ранний час, хочет вспомнить скорее вчерашнее, чтобы забыть сон.

Ранним зимним утром дома́ — эти каменные ящики, за которыми прячутся люди — рассказывают друг другу свои тайны, и горе тому, кто подслушает их: он станет пугливым, как занавешенные окна, боящиеся ночью глянуть на улицу и берегущие бесстыдство жилищ.

В раннее зимнее утро, когда Петербург пытается улыбнуться новому дню, когда дворники выходят делать вид, что чистят улицы, проститутки, сонные, возвращаются домой, воры становятся честными людьми, а солнце, самый большой шутник в этом городе, решает полюбопытствовать и посмотреть на землю,— Ольга подъехала на тройке к подъезду своего дома.

Она сидела рядом с бароном, Лена рядом с Ширвинским, Раиса — с Левитовым. Припухшие лица горели от мороза, голоса резко рвали воздух.

Пряничная тройка коней фыркала и топталась на месте, звеня бубенцами.

Слишком быстро принесла она сюда с островов ширококрылые сани. Мелькнули пудренные сосны, белая лента реки, гулкий Каменноостровский…

Нужно прощаться. Что там было так недавно? Целая длинная ночь — ужин в ресторане, вызов туда Ширвинского, «Аквариум», шампанское, много шампанского, и смех, и анекдоты, и резкий высокий голос, и поцелуи.