Елена Кривская - Глинтвейн на двоих Страница 28

— Ты собираешься затопить камин? — спросила Аня, с почтением заглядывая в драконью пасть.

— Обязательно, — рассеянно ответил профессор, развязывая непослушный узел вещмешка, извлекая из него термос, какие-то пакеты и свертки. Время от времени он искоса поглядывал на Аню, как будто боялся, что ей не придется по душе его загородная вилла.

— Сыро, неуютно, да? — спросил он наконец.

— Станет жарко, если тут хорошенько похозяйничать, — улыбнулась Аня. — А вообще, интересно было бы побывать тут летом.

— Увидишь великолепные грядки с чертополохом, — отозвался он и добавил со вздохом: — Все из-за того, что нет…

«…Что нет хозяйки», — в мыслях завершила Аня. Ей захотелось осмотреть мансарду, и, пока профессор возился с вещами, она начала осторожно подыматься по крутой, почти вертикальной лестничке. Мансарда была неким подобием профессорского кабинета — ряды полок, предназначенных для книг, огромный письменный стол, диванчик.

Летом здесь запахнет древесной смолой, нагретым деревом и травами — если подвесить под потолком связки сухой полыни и пижмы. Профессор будет в уединении часами работать над монографией про Анакреонта или другого древнего грека. А она внизу — хлопотать у очага, а вечером тихонько поднимется на мансарду по крутой лестнице и позовет профессора ужинать. Он попрощается с призрачными, глядящими на него из древности, поэтами и спустится вниз, где его будут ждать очаг, еда и женщина. Они мирно, неторопливо поужинают, зная, что завтра наступит такой же долгий летний день. А солнце в это время будет столь же неторопливо менять цвета, — ромашковый, яичный, малиновый. Они еще немного посумерничают, не зажигая лампы, а потом профессор поможет ей убрать со стола. Они сядут рядышком на крыльце и будут молча смотреть, как гаснет последний осколок солнца, подобно остывающему кусочку металла в кузнице. Потом…

Совершенно разнежившись, в сентиментальном настроении она спустилась вниз. Профессор по-прежнему был озабочен.

— Наколю дров для камина, — сказал он, доставая топорик, — а ты разберись с продуктами.

Она отметила, что впервые профессор обратился к ней как к хозяйке.

У разверстой пасти драконоподобного камина выросла груда смолистых поленьев, которые, казалось, источали слабое тепло, еще не начав гореть. Профессор предложил развести огонь и перекусить. Но Аня, выглянув в окно, обнаружила, что солнечный диск уже достиг невысокого зенита и начал скатываться вниз, на зубчатый, похожий на волчью челюсть, край елового леса. До сумерек оставалось немного времени, и она предложила пройтись.

На дереве висело одинокое, седое от мороза яблоко. Профессор сорвал его и подал Ане. Она сгоряча надкусила промерзшую твердь — и впервые поняла, что ей холодно. Вдоль позвоночника забегали ледяные мурашки. Но она хотела во что бы то ни стало посмотреть на озеро, и он повел ее по краю заиндевевшего озимого поля, на котором неторопливо жировал крупный заяц — при их приближении он сорвался с места и большими скачками понесся к ельнику. За полем началась низина, испещренная замерзшими лужицами, в конце которой холодно поблескивало озеро. К воде, однако, пройти не удалось — из-за того, что Ане взбрело в голову походить по хрустящим, насквозь промерзшим лужицам. Одна из таких лужиц оказалась глубоким следом коровы, затянутым сверху тонкой ледяной коркой. Аня провалилась по щиколотку в ледяную, обжигающую холодом, воду.

После этого происшествия они, взявшись за руки, бежали к даче. Он не выпускал ее руки, несмотря на одышку, от которой, казалось, разорвутся легкие. Заметив это, она сбавила темп, сказав, что изнемогает. Но он велел ей не валять дурака, а бежать изо всех сил, если не хочет схватить воспаление легких.

В доме он заставил ее разуться, уложил на кровать и набросал сверху все имеющиеся на даче одеяла и шубы. Став на колени перед ложем, начал энергично растирать ее ноги, начиная с маленьких, побелевших ступней. Аня ворочалась под грудой одежек и хихикала, уверяя, что умирает от щекотки. Он не удержался и на секунду прижал начавшую теплеть маленькую ступню к своей щеке.

Поднявшись с колеи, он нащупал за буфетом тайник, служивший ему еще во времена семейной жизни. Аня украдкой наблюдала, как он извлекает из загашника плоскую солдатскую фляжку. Она рассмеялась:

— Придется тебе устраивать другой тайник.

Он, по-прежнему серьезный, отвинтил колпачок и плеснул на дно оловянной кружки. Подал Ане. Она понюхала:

— Решил меня отравить?

— Выпей, — сказал он, быстро сооружая бутерброд с сардинкой. — Только сразу, и потом старайся не вдыхать. Очень крепкий.

Она послушно глотнула. Первое впечатление ее было, будто по желудку растекся живой огонь. Стало не хватать дыхания, она закашлялась. Он легонько похлопал ее между лопаток.

— Это… что за гадость? — с трудом выговорила она.

— Это спирт. Теперь накройся и лежи. Все будет хорошо.

Она зарылась в одеяла. Он укладывал поленья пирамидкой в жерле камина. Дракон не хотел оживать, — дымил кашлял: его пища была сыровата. Профессор щедро плеснул на щепки из фляжки. В драконовой пасти мелькнул синий язычок, пламя поползло вверх. Вскоре дракон вел себя как и надлежит дракону: гудел, шипел, изрыгал пламя и дым, плевался искрами.

Профессор перевел дыхание и взялся за резные ножки деревянной кровати. Кряхтя, стал подвигать ложе ближе к пылающему камину. Аня встрепенулась:

— Ты с ума сошел! Я сейчас поднимусь.

— Лежи, — профессор погладил ее поверх одеяла. Теперь жаркое дыхание камина достигало ее. Она почувствовала покалывание ледяных иголочек — холод нехотя покидал ее тело, упирался, задерживался в клетках.

Профессор перевел дыхание и присел на корточках у огня. Он слышал, как беспокойно ведет себя под ворохом одежды Аня — ворочается, тихонько посмеивается, шелестит чем-то. Он поднял голову:

— Чего тебе не лежится?

И увидел неповторимое зрелище: из груды шуб и одеял, напоминавших в полумраке фантастические лохмотья, высвобождается совершенно нагая, стройная женщина. Вся в багровых отсветах, бликах от близкого пламени. Женщина села на краю постели, потянулась, закинула голову и капризно сказала:

— Мне все еще холодно. Сейчас же грей меня.

Он отбросил одежду, как чужую истлевшую оболочку. Она вздрагивала, зябко поводила плечами не то от холода, не то от прикосновений его губ, рук. Он накрыл ее всю, плотно обхватив с боков руками, бедрами. Усилившееся гудение пламени поглотило ее слабый вскрик. Ледышка, с холодными кистями рук, с гусиной кожей на бедрах оттаивала в его объятиях, оживала и превращалась в ту, кого он помнил, — гибкую, извивающуюся змейку Змейка неожиданно отпрянула в сторону, выскользнула из-под него и через несколько секунд была наверху. Перевернувшись на спину, он с закрытыми глазами впитывал в себя новые ощущения. Открыв наконец глаза, он повернул голову — и увидел на боковой стене силуэт, напоминавший скачущего наездника в теневом театре — на фоне струящихся красноватых сполохов.

Женщина коснулась ладонью его головы и заставила посмотреть в противоположную сторону. Там, в огнедышащем жерле, движимые невидимыми струями воздуха, затеяли любовную игру красные человечки — демоны огня, точно имитируя прихотливые движения человеческих тел. Она тихонько засмеялась, и он вслед за нею. Этот неожиданный смех помог им затянуть любовную игру, и пламя в камине успело поубавиться, прежде чем она издала уже не сдерживаемый крик и упала, обессиленная, ему на грудь. Он чувствовал сладостное высвобождение от всех треволнений последних недель, ложных подозрений, мелочных мыслей. Накрывшись ватным одеялом, они долго еще ловили друг в друге последний трепет, конвульсию страсти. Наконец, она вздохнула, закинула руки за голову и взглянула на огонь.

— В конце концов, что с нами происходит, мы обязаны ему, — тихо проговорила она, вглядываясь в угасавшее пламя.

— Кому?

— Огню!

— ?

— Вспомни, как начиналось. Свечи в мастерской у Савелия. Горячий глинтвейн у тебя в кабинете. Пляшущие огненные человечки в камине. Вообще, любовь у пылающего камина…

— Тебе здесь поправилось?

— Увидел бы твои хоромы Савелий… Предложил бы прямо здесь разыграть «Рождественские повести» Диккенса. Неплохо бы сюда на Рождество, а?

— Еще не провели электричество…

— При свечах.

— Дорогу заметет… Не прорвемся.

— В любом случае обещай, что Рождество мы встретим вместе. Обещаешь?

— Да.

Уголья в пасти камина напоминали раскаленные, красные зубы. Аня и профессор поужинали при свече, ожидая, пока подрумянятся яблоки, нанизанные профессором на стальные прутья. Наконец, подрумянившаяся кожура стала лопаться, зашипели на угольях капли горячего сока. Обжигаясь, они ели печеные яблоки, еще прохладные в самой сердцевине.