Тереза Ревэй - Лейла. По ту сторону Босфора Страница 3

Глава 2

На переднем дворе дворца Йылдыз, заполненного автомобилями и упряжками, царила неразбериха. Чьи-то раздраженные голоса выкрикивали противоречивые приказы, которые добавляли путаницу к общей суматохе. Обычно невозмутимый дворцовый персонал сейчас пребывал в чрезмерном оживлении, что, по мнению Селим-бея, было крайне неуместно. Молодой секретарь султана был в ужасном расположении духа. Ему действовала на нервы атмосфера недоверия и подозрительности, царившая среди придворных. Прошло всего четыре месяца с тех пор, как наследный принц Вахидеддин сменил на престоле своего брата и стал называться Его Императорское Величество Мехмед VI, но перспективы были далеко не радужные. «Конец правления — отличный для меня шанс», — с горечью думал Селим. За безмятежной улыбкой секретарь скрывал немалые амбиции; с непринужденным видом он строил планы и оттачивал методы их достижения, привнося в свою жизнь искру, которой давно не хватало. Принц, которому он служил в течение трех лет, наконец занял престол, и этот шанс, к сожалению, ускользал от Селима…

Советник вызвал его на рассвете, чтобы подвести итог по ситуации, которая оказалась еще более провальной, чем предполагалось. Мужчины беседовали в кабинете, стены которого были покрыты бело-золотыми деревянными панелями, декорированными выцветшей тканью. Полки украшала припавшая пылью фарфоровая посуда. Осенняя влага уже въелась в стены. Угля крайне не хватало, надвигалась суровая зима. Ливрейные лакеи подавали кофе и сигареты. Селим стоял спиной к окну, дабы не портить и без того мрачное настроение. Лучше не смотреть в сторону Босфора, вид пролива был испорчен бронированными кораблями, пушки которых направлены на императорский дворец. Горько признавать, но это было абсолютное унижение: безусловная капитуляция ставила Империю на колени, ее земли кровоточили после жестокого разгрома у Сарыкамыша в начале войны. Народ, казалось, был подавлен, но в правительственных коридорах у каждого была только одна мысль: спасти свою шкуру. Что касается Его Величества, то он хотел спасти трон, и капитуляция на этой неделе императоров Германии и Австрии предполагала начало зловещей игры в домино.

Селим стерпел плохие новости. Завоеватели делили между собой Стамбул. Итальянцам отходил Ускюдар на Атлантическом побережье, англичанам — французский квартал Пера и Галата, французам — старая часть Стамбула. Греки обоснуются на Фенере, где царит настоящая радость с тех пор, как их крейсер «Авероф» стал на якорь перед дворцом Долмабахче. Но самое худшее было впереди: в переполненном беженцами и опустошенном пожарами городе нужно поселить военных и чиновников стран союзников, что означает реквизицию частной собственности. Узнав, что его конак будет отдан в распоряжение некоему французскому офицеру, Селим побледнел. Он сразу же подумал о матери. Сомнительно, что она любезно подчинится приказаниям оккупантов.

На улице мужчина окликнул фиакр. Селим должен был вручить конфиденциальное письмо генералу Мустафе Кемалю, который недавно вернулся из Алеппо. Секретарь рухнул на обитое красным бархатом сиденье, стянул феску и провел рукой по волосам. День начался плохо и продолжался в том же духе.

Повозка содрогалась на рытвинах и колдобинах, и у Селима создалось впечатление, будто он в ореховой скорлупе, которую уносит волной. По обе стороны проплывали один за другим дома визирей, построенные в прошлом веке рядом с новым императорским дворцом на лесистом холме, после того как султан отказался от Топкапы ради большего комфорта. Решетки и ворота были закрыты — политика выжидания и лавирования буквально сквозила из каждой щели великолепных оград.

В свои тридцать пять лет Селим считал неуместным долго размышлять о своем будущем и будущем своей страны. Осман не волнуется о завтрашнем дне. Он знает, что находится в суровых, но милосердных руках Господа, который проведет свое чадо через эфемерный поток меж подводных камней. Европейцы зря не боятся того, что они называют капитуляцией по Божественному Провидению (на самом деле речь идет о спасительном отделении смежных территорий). Однако ночами Селим иногда просыпался терзаемый чувством отчаяния, ощущением, что все это не имеет никакого смысла. Тогда он спускался в сад и босой бродил по дорожкам, словно хотел почувствовать под ногами твердую землю.

В полку секретарь не отличился ни как военный стратег и тактик, ни как человек с сильным характером, ни как удачливый офицер, легко продвигающийся по карьерной лестнице. Селим вынужден был признать, не без огорчения, что не обладает сколь-нибудь выдающейся физической силой. И сам факт того, что секретарь еще остается на этом свете, крайне удивил бы отца Селима, будь тот жив. Паша закончил жизнь в должности генерал-губернатора провинции Айдын. Почетные обязательства Империи обеспечили его деньгами и славой. Но по обычаю такие должности не передавались по наследству, поэтому Селим ничего не получил, за исключением, пожалуй, комплекса неполноценности, который выплывал наружу как раз в моменты растерянности и замешательства.

Фиакр Селима, пав жертвой дорожного движения, сравнимого, пожалуй, с кругом вторым дантового ада, замер на улице Гранд-Рю де Пера. Громкий и настойчивый звонок оповещал о том, что причиной столпотворения мог быть только трамвай. Боясь опоздать, Селим оставил извозчика на проезжей части среди автомобилей и военных грузовиков и продолжил путь пешком. Обычно ему нравилось оживление французского квартала, который напоминал ему студенческие годы в Париже, но сегодня секретарю было неловко среди прохожих в шляпах и дам в приталенных платьях, приоткрывающих щиколотки. Кое-где мелькали красные фески, но восточных нарядов почти не было. Исчезли даже бродячие торговцы, прихватив свои увешанные амулетами тележки. К стенам жались несколько немцев-лавочников. Им дали месяц, чтобы освободить места. На окнах домов из тесаного камня развевались английские и французские флаги. Витрины лавочек были драпированы синей и белой тканью. Какой-то хозяин лавки, не найдя знамени, прицепил на витрину платье в национальных цветах Греции.

В этом квартале размещались посольства, модные рестораны, а также иностранные банки, которые вели счета Империи, неспособной самостоятельно управлять собственными финансами. «Кровопийцы», — когда-то возмущался его отец, вспоминая западных чиновников Управления османского государственного долга и Капитуляции. Он избегал этих мест, как чумы. Подростком Селим скрывал от отца, что частенько играл здесь в карты в «Cercle d’Orient[11]» по приглашению левантийских друзей или кутил неподалеку в одном кабаре квартала Галата.

Однако в этот день он был поражен контрастом между здешним возбуждением и удрученной тишиной Стамбула, где с наступлением вечера мусульманские семьи запирались в домах. Темные улочки становились опасны. А последний призыв муэдзина к молитве звучал с неким смятением. На вершине холма возвышалась старая генуэзская башня, которую строители называли башней Христа, а османы Галатской. На древние стены башни с пренебрежением взирала соперница, европейская Пера, — квартал кричащих огней, безразличная к хрупким минаретам и величественным куполам, к деревянным халупкам, освещаемым единственной лучиной, к таинственным садам, фонтанам и переулкам, крытым рынкам, наполненным ароматами, к теням кладбища.

Вражда между жителями Стамбула началась не вчера. Эта взаимная озлобленность длилась долгие века. Византий, таинственный город, прикрепленный к европейскому континенту, тысячу лет воплощал надежды христианской империи, но сердце и разум его были восточными. Близость Азии непреодолимо на него влияла. Сама сущность его представляла мозаику случайных совпадений. Здесь никогда не было места здравому смыслу. Этот город всегда носило под парусами страсти и невоздержанности.

Селим вынырнул из переулка и остановился перед Пера Палас, красивым зданием из белого камня. Однако прием оказался менее приветливым, чем обычно. Солдат в униформе цвета хаки с высокомерным видом преградил ему путь. Селим не удивился, что английский главнокомандующий занял этот дворец, возвышающийся над бухтой Золотой Рог, устроив здесь временный штаб. У британцев было обостренное чувство комфорта. Сдержав нетерпение, мужчина объяснил, что является секретарем Его Императорского Величества и его ждут.

Мустафа Кемаль расположился в скромном салоне. На стенах картины малоизвестных восточных художников, шелковые обои и персидские ковры… Герой Галлиполи, единственный командующий османов, которому невозможно приписать никаких недостатков, спорил с каким-то западным журналистом в клетчатом пиджаке. Селим остался в дверях, сжимая в руке послание императора, скрепленное печатью. «Возможно, он хочет, чтобы я стал по стойке смирно?» — раздраженно думал он. Минуты тянулись вечно, а секретарь умирал от жажды и спрашивал себя, не нарушит ли он приличий, если ускользнет на несколько минут выпить стаканчик в баре.