Николай Семченко - Что движет солнце и светила Страница 30

Верёвка, однако, не поддавалась: закрученная вокруг крючка какими-то немыслимыми узлами, она никак не распутывалась. В спокойной обстановке Люба, может, и сладила бы с ней, а тут - нервы на пределе, руки ходуном ходят, да ещё этот проклятый топор, который она держала подмышкой, выскользнул и пребольно хлопнул обухом по левой ноге.

- А, сучка, удрать хотела!

Саня, пошатываясь, уже стоял за её спиной. Косматый, со страшными белыми глазами, почерневший лицом, он медленно поднял тесак и, выплюнув изжеванную "беломорину" под ноги, скривил губы:

- Отдай телевизор подобру-поздорову. Лариса хочет "Санта-Барбару" смотреть...

- Вот и купи ей новый, вместо того, который твоя красотка сожгла...

- Да кто ты такая, чтоб мне указывать? - вскипел Саня. - Всю ты жизнь мне испортила...

И поднял свой тесак!

Но и Люба не оробела: быстро нагнулась, подхватила топор с пола и, зажмурившись, изо всех сил лупанула им по Саниной груди.

Он завопил, и Люба почувствовала, как её лицо будто мелкий, теплый дождик окропил. Она машинально провела ладонью по щеке и вздрогнула: на пальцах осталась кровь.

***

- Уби-и-ла-а-а!

Саня катался по полу и кричал, кричал, кричал.

- Ой, что же это я наделала! - заголосила Люба. - Миленький, родненький, погоди, потерпи немного. Я сейчас бинтик найду...

И побежала уже за этим бинтиком, но Саня изловчился и схватил Любу за ногу. Она упала рядом с ним и увидела тесак, нацеленный прямо в её сердце.

- Прощай, Любаня! - зловеще прошептал Саня и надавил тесаком на её грудь.

И тут она проснулась.

В левом боку, чуть пониже сердца, саднило и кололо. Она провела рукой по этому месту и нащупала какой-то длинный предмет, похожий на напильник.

Господи, и зачем только положила под подушку эту заточку? Всё опасается воров! Вот залезет середь ночи злоумышленник, чтоб её дом обчистить, знают, поди: баба одинокая, защиты нет, муж сбежал к Светочке - разлучнице, так что можно без опаски разбой учинить, - а нате-ка, выкусите, ворюги подлые: у хозяйки в руках - заточка, а под кроватью, между прочим, топор лежит.

Приснилось, значит. Жуть, какой нехороший сон! И кровь ведь была. Это к чему-то недоброму. Надо в соннике поглядеть. Но вставать не хотелось: под верблюжьим одеялом - тепло и уютно, а в доме за ночь выстыло, да и будильник прозвенит только через полчаса: ещё можно подремать.

Люба перевернулась на другой бок, закрыла глаза, но страшный сон никак не шёл из головы. И привидится же такое: сцены будто из фильма ужасов, и Санька - такой злобный, страшный, на упыря похожий, брр!

Она открыла глаза и посмотрела на окно, закрытое цветастыми шторами: из узкого проёма просачивался унылый серый свет, одиноко торчал длинный и узкий лист "щучьего хвоста", опутанный лентой серпантина - всё, что осталось от Новогоднего праздника.

Ёлку Люба не ставила: во-первых, это нынче дорогое удовольствие тридцать пять рублей, а во-вторых - для кого её ставить-то? Веничка в армии служит, Валечка - в городе замужем живёт, большие дети-то, у самих уже, наверное, скоро приплод пойдёт, вот уж тогда для внуков и будет ставить ёлку, а для самой себя - что, ей денег девать некуда?

Любе хватило и трёх пихтовых веток: поставила их в вазу, которую Саня, помнится, на тридцатилетие подарил, украсила их комками ваты, навесила игрушек, обвила серпантином - ах, какой красивый букет получился, и, главное, сразу запахло тайгой.

Полоска серпантина, оставшаяся на "щучьем хвосте", извивалась змейкой, словно кто-то на неё дул. Неужели форточка приоткрылась? "Этого ещё не хватало, - подумала Люба. - Топишь-топишь эту махину, столько угля в печку вбухиваешь, а стены, того и гляди, насквозь промёрзнут. Защёлка, что ли, у форточки отошла?"

Как ни хотелось, а пришлось встать.

Пол ожег пятки холодом, и Люба, поёживаясь, добежала до окна на цыпочках. " Как балерина! - усмехнулась она. - На пуантах! Вот, блин, им бы, этим примам, в моей шкуре оказаться, а? Чтоб - и баба, и мужик, да и лошадь, да и бык! Наверное, и не подозревают, как живут простые бабы..."

Форточка и вправду была приоткрыта. Видимо, бесился ветер, бесился да и надавил на неё чуть сильней - вот и отскочил слабый "носик" защёлки. Ещё года три назад Люба говорила Сане, что надо, мол, её заменить, да тому всё недосуг: то в своём гараже торчит с шофернёй, то на рыбалке, то на огороде навкалывается так, что рухнет на койку и тут же заснёт, ну и, конечно, злодейка с наклейкой ему мешала. Ух, была бы Любина власть, она б все эти винзаводы разбомбила- стерла с лица Земли, и чтоб нигде и никогда этой поганой водкой даже не пахло, ныне, присно и во веки веков! Из-за неё, проклятой, мутится у мужиков разум...

Вот взять того же Саню. Ну, чем не хорош мужик? И высокий - метр девяносто, и не толстый, и не лысый, и за словом в карман не лезет, писаным красавцем, конечно, не назовёшь, но ведь мужчине и не обязательно быть Аленом Делоном - чуть красивше обезьяны, и ладно! Уж как за ним девки увивались, это же не пересказать, и перебрал он их порядком, пока Любаша не встала на его пути.

Причём, натурально встала. Взяла у Иснючки три ведра картошки какого-то нового сорта - крахмалистая, рассыпчатая, желтоватая, она ещё и урожайностью славилась: посадишь ведро - накопаешь три-четыре мешка!

Иснючка привезла эту картошку на развод из Белоруссии, и сначала ею не торговала, а раздавала просто так: кому полведёрка, кому - несколько клубеньков, не жадничала! Это сейчас она за копейку горло перегрызет. А впрочем, ладно, речь-то не о ней, а о Любе, которая погрузила картошку на маленькую тележку и повезла её домой.

И вот когда она уже, считай, приблизилась к родным пенатам, у тележки вдруг отвалилось колесо. И Люба встала посреди шоссейной дороги. А тут из-за поворота вынырнул "газик" - и прямиком на Любаню. А она, оторопев, застыла, будто статуя. Злополучное же колесо прямиком подкатилось под машину и пшик! - лопнуло. "Газик" вильнул в сторону и, задев осевшую тележку, остановился.

- Ну, ты даёшь! - воскликнул шофер и сдвинул кепку на затылок. - Аж в жар кинуло. Торгуешь картошкой, что ли, посреди шоссе?

Шофер был молодой, симпатичный, и, не смотря на строгий голос, его глаза смеялись. Он вылез из машины и помог Любе собрать рассыпавшиеся клубни.

- Куда тебя довезти? - спросил он. - Безколёсная ты теперь... Меня, кстати, Александром зовут. Ты меня не бойся. Я смирный, если обижать не станешь...

Вот так они и познакомились. А через двадцать лет Саша ушёл к другой женщине и приснился Любе в кошмарном сне.

- Ничего я тебе не отдам, Сашенька, - ласковым, умильным голосом проворковала Люба. - "Сонька" вообще на мои деньги куплена, и нечего этой твоей дохлятине на неё рот разевать, понял?

Люба привычно завела свой ежеутренний монолог. Его темы могли быть самыми разными, в зависимости от её настроения и самочувствия, но Сашенька и Ларисочка фигурировали непременно.

Накануне Саша позвонил ей на работу и сказал: "Тут на днях по телевизору будут показывать "Красное и чёрное", а у Ларисы, знаешь ли, старенький "Витязь", да и тот вчера поломался. Ты когда дома будешь? Мне нужно "Самсунг" забрать..."

Любу такая наглость просто потрясла. Да какое он вообще имеет право на всё то, что есть в квартире! Шоферишка несчастный, в дырявых штанах так бы и ходил всю жизнь, если бы Люба стеснялась приторговывать на рынке картошкой, овощами да цветами. На её кровные всё куплено - и этот вот пушистый ковёр под ногами, и тот большой, что на стенке висит, - индийский, полтора миллиона старыми уплачено, и стиральная машинка, и радиола, и "Сонька", и даже трусы для муженька - всё, всё, всё Люба заработала, и вот тебе, Санёк, - фига, накося выкуси, ты ничего не получишь! Каждый рублик выстрадан-выстоян, пересчитан-промусолен, не украден - честный, трудовой.

И чего она раньше-то стеснялась выйти на рынок? Всё маялась раздумьями: " А не станут ли меня называть торговкой, спекулянткой?" Вон про Иснючку и в глаза и за глаза говорят: за копейку, мол, удавится, торгашка! Картошку она уже давно даром никому не раздаёт, даже родной сестре сказала: " Всё, Дуся, имеет цену, и мой труд на огороде - тоже. Почему я должна стесняться продавать то, что сама вырастила? А ты со своим мужичком знай себе шары заливаешь, а на грядках трава - выше пояса, хоть на сено её коси! Нет, милая, не я придумала такое правило: кто не работает, тот не ест".

Дуся об этом рассказывала с возмущением, и почему-то всё время показывала на прореху в подоле своей юбки:

- Нет, люди честные, гляньте-ка: это я-то лодырь?! Последнюю юбку порвала в пищекомбинатовском саду. Лазили туда с соседкой за сливами, а нас этот косоглазый сторож... как его звать-то? А, точно: Мишка! Засек, в общем, нас, а мы - с вёдрами, да ещё накануне сороковины соседкиной свекрухи отмечали. Ох, тяжко было от него драпать, с больной-то головушкой! А как полезли под колючую проволоку, я за неё и зацепилась - вон дырища какая! А сколько ведро слив стоит? Да за бутылку и отдала!