Мор Йокаи - Золотой человек Страница 32

С того момента, как Тимар пошел в гору и открыл свое дело, г-н Бразович начал усиленно искать дружбы со своим бывшим шкипером. Он приглашал его к себе на приемы, и Тимар охотно являлся на званые вечера в дом Бразовичей. Ведь там он мог видеть Тимею, которая к тому времени уже научилась вести светскую беседу по-венгерски.

Госпожа Зофия теперь тоже благоволила к Тимару и даже однажды сказала Аталии, переходя с визга на шипение, что не мешает, мол, уделить больше внимания Тимару и улыбаться ему поприветливей, — ведь он теперь богат и считается завидной партией. И уж, во всяком случае, сто́ит больше трех офицеров, у которых нет за душой ничего, кроме франтоватых мундиров и уймы долгов. На что мадемуазель Аталия не преминула ответить: «…вовсе не следует, что я должна выходить замуж за слугу своего отца». Г-жа Зофия без труда догадалась, что началом фразы должно было быть: «Из того, что мой отец женился на своей служанке…» Это прозвучало заслуженным укором для г-жи Зофии: как она посмела оказаться мамашей такой благородной барышни?

В конце вечера г-н Бразович, оставшись за столом наедине с Тимаром, начал усиленно чокаться с ним. Считалось, что Бразович умеет пить, не хмелея. Конечно же, Тимар не выдерживал никакого сравнения с ним, да и где было ему познать эту науку?

Когда оба они уже сильно подвыпили, Бразович, как бы шутя, спросил Тимара:

— Скажи, Михай, только положа руку на сердце, как ты сумел так здорово разжиться на солдатском хлебе? Ведь я сам этим промышлял и знаю, какой здесь можно сорвать куш. И я примешивал в муку отруби и мельничную пыль и знаю, как эта штука делается, когда вместо чистого зерна молотят разное охвостье. Известна мне и разница между ржаной мукой и пшеничной. Но так много, как ты, я никогда не зарабатывал. Что за дьявол тебе помогал? Признайся! Ведь дело-то прошлое.

Тимар, с трудом поднимая отяжелевшие веки и едва ворочая заплетающимся языком, отвечал в шутливой форме:

— Да будет вам известно…

— Обращайся ко мне на «ты», запросто… Зови меня просто по имени…

— Да будет тебе известно, Атанас, что никакого колдовства здесь не было. Помнишь, как я скупил затопленную пшеницу со «Святой Борбалы» по бросовой цене: один форинт за меру? Так вот: я не стал ее распродавать по дешевке мельникам да крестьянам для откорма свиней, как все думали, а сделал иначе: быстро перемолол все зерно, испек хлеб и оптом сплавил военному ведомству по сходной цене.

— Ай да молодец! Вот у кого надо учиться на старости лет! Ай да Михай! Ну, а что, хлеб этот не застревал у солдат в горле?

Михай прыснул со смеха, чуть не захлебнувшись добрым глотком вина.

— Факт, застревал. Что было, то было.

— И никто не пожаловался в интендантство?

— А хотя бы и пожаловались — что толку? Все интендантство вот где у меня было — в кармане!

— А комендант крепости?

— Тоже, — воскликнул Михай, хвастливо ударяя себя по карману, в котором, по его словам, вмещалось столько важных чинов.

Глаза г-на Бразовича заблестели каким-то странным блеском. И, казалось, еще больше налились кровью.

— Выходит, ты скормил солдатам прелое зерно?

— Еще как! Ничего, у солдат желудки луженые. Ха-ха!

— Молодец, Михай, молодец. Только советую тебе держать язык за зубами. Мне ты мог спокойно рассказывать про это дельце, — ведь я твой доброжелатель, но если кто-нибудь из твоих недругов об этом узнает — не миновать тебе беды. Погоришь ты на этом деле в два счета вместе со своим домом на улице Рац. Так что знай себе помалкивай, — ясно?

Тимар изобразил на своем лице испуг и, будто бы сразу протрезвев, стал целовать Бразовичу руку, умоляя его не выдавать его тайны, не губить его. Бразович успокоил Тимара: нет, он никому ничего не скажет, на него спокойно можно положиться, только вот другим — ни слова.

Потом Бразович вызвал слугу, велел ему проводить г-на Тимара с фонарем до самого дома и наказал слуге взять г-на Тимара под руку, если ему станет плохо.

Вернувшись через некоторое время, слуга сообщил, что г-н Тимар едва доплелся до своего дома, по дороге пытался стучать в каждую дверь, а свою собственную так и не узнал, что по улице он еще как-то шел, а когда его насильно уложили в постель, то тут же заснул, как сурок.

Между тем Тимар совсем не был пьян. Дождавшись, когда уйдет слуга Бразовича, он поднялся с постели и до самого утра писал письма. Как в том, что завтра взойдет солнце, Тимар был уверен, что на следующий же день Бразович расскажет кому следует всю историю со злополучной пшеницей. И Тимар отлично знал, кому именно он это расскажет.

Не знаю, как теперь, а в те времена главным принципом государственной администрации был девиз:

«Stehlen und stehlen lassen» — «Воруй сам и давай воровать другим».

Не правда ли, удобный и вполне миролюбивый принцип?!

Но и у этой доброй системы был свой антагонист, а именно — другой жизненный принцип, родившийся во Франции. Не зря говорят, что француз во всем противник немцу. Звучал этот второй принцип так: «Ôte toi, que je m'y mette». В вольном переводе это означает: «Сам поживился, дай и мне!»

Отдельные правительственные чиновники состязались друг с другом в том, чтобы поудобнее пристроиться к дойной корове, и пока одни сидели у вымени, другие, схватив корову за рога, пытались повернуть ее задом таким образом, чтобы «bona vacca»[8] давала молоко только им.

Кроме трех имперских канцелярий, были тогда еще государственная палата финансов и коммерции, высший совет юстиции, придворный военный совет, имперское цензурное и жандармское управление, тайная государственная и придворная канцелярия и, наконец, статистический директориум.

Вся мудрость заключалась, таким образом, лишь в том, чтобы узнать, какое колесико этой сложной конструкции следует привести в движение для того, чтобы ларчик открылся и в него можно было бы запустить пятерню честному верноподданному. Что можно урвать для себя? И где? И у кого? С чьей помощью и под каким предлогом? Каким способом и когда? Кто твой друг и кто недоброжелатель твоего друга? У кого какие слабости и от кого в конечном счете зависит успешный исход задуманной махинации?

Такова наука всех наук.

Вот почему Тимар нисколько не удивился, когда несколько дней спустя после памятного вечера, проведенного у Бразовича, его вызвали в крепость, и там некий господин, отрекомендовавшийся главным советником по делам финансов и коммерции, сухим официальным тоном объявил ему, что он останется здесь под строгим надзором до конца следствия, и приказал передать ему ключи от дома и конторы, так как на его деловые бумаги и книги наложен арест.

Завязывалось серьезное дело.

Тайна Тимара стала известна государственной палате финансов и коммерции, которая находилась в постоянной вражде с военным министерством. Палате представился замечательный случай разоблачить скрытые злоупотребления в интендантском корпусе своего противника и прибрать к рукам все военные поставки. Эту атаку поддерживали все три имперские канцелярии, в то время как военное министерство могло рассчитывать лишь на поддержку жандармского управления. Дело дошло до государственного канцлера, который немедленно снарядил специальную комиссию, получившую строжайшее указание никого не щадить и чрезвычайные полномочия, в случае надобности, распустить весь интендантский корпус военного совета, доставить в столицу коменданта и командующего военной округой, арестовать главного интенданта, инкриминировать ему уголовное дело, — одним словом, все довести до конца. Ведь в полученном анонимном доносе были исчерпывающе изложены все факты злоупотребления. Стоило найти подтверждение — хотя бы одну буханку прелого хлеба, выданную в паек солдатам, как Тимар мог считать свою песенку спетой.

Но улик не нашли.

Восемь суток, днем и ночью, работала в поте лица следственная комиссия. Выслушивали свидетелей, приводили к присяге очевидцев, с пристрастием допрашивали причастных к этому делу лиц, призвали на помощь даже местные комитатские власти — против Тимара не показал никто.

В ходе следствия выяснилось, что весь груз затонувшего корабля Тимар роздал окрестным мельникам, землеробам и мясоторговцам, ни одной горсти муки из прелой пшеницы не было подмешано в солдатский хлеб. Вызвали на допрос и солдат, которые в один голос показали, что никогда еще не получали такого отменного пайка, как в те две недели, когда его поставлял г-н Тимар. Словом, не нашлось ни одного человека, который поднял бы голос против Тимара. Тем самым отпадало и подозрение военных властей в злоупотреблениях. Ведь они поручили поставки довольствия человеку, который по наиболее дешевой цене дал провиант наивысшего качества. Дальше — больше. Военное ведомство дало понять, что оскорблено необоснованной ревизией, офицеры в благородном гневе гремели палашами, — и, наконец, следственная комиссия в испуге и замешательстве поспешила капитулировать, заявив о полной реабилитации обвиняемых, и поспешно удрала из Комарома. Тимару принесли тысячу извинений, и комиссия освободила его, во всеуслышание восхищаясь «золотым человеком».