Энн Эдвардс - Возвращение к Скарлетт. Дорога в Тару Страница 34

Выволочка, полученная в детстве от отца за плагиат, еще свежа в памяти, а за все время ее работы в «Джорнэл» Юджин Митчелл не уставал ей напоминать о том, как легко можно привлечь автора к суду за клевету.

Но когда она в то утро сидела перед пишущей машинкой, возможность опубликовать что-либо, что она сможет написать, казалась ей весьма отдаленной и почти нереальной. Вполне возможно, что ее роман окажется так плох, что его и показать-то будет нельзя никому, кроме Джона, — что ж, если это произойдет, она найдет выход в таком случае, но позже.

И с этой мыслью, отбросив все сомнения, Пегги написала: «Она никогда не понимала ни одного из тех мужчин, которых любила, и потому потеряла их обоих».

Пегги еще не знала тогда, что вместе с этими словами она бесповоротно изменила курс своей жизни.

Глава 11

Хоть и была она счастлива с Джоном, но призрак Реда Апшоу все же не раз посещал ее в мыслях, а воспоминания о двух столкновениях с ним еще до развода — когда он сказал, что оставляет ее и уезжает в Эйшвилл, и когда напал на нее в спальне — до сих пор тревожили ее и волновали.

Она признавалась Медоре и Джону, что испытывает некое чувство собственной вины за их разрыв. Она не должна была настаивать на том, чтобы остаться жить в доме отца после свадьбы с Редом, — во-первых, и ей не следовало бы часто упоминать имя Клиффорда Генри и говорить о своих романтических чувствах к нему во время медового месяца — во-вторых. Это злило Реда и не могло привести ни к чему хорошему в будущем. Да, Ред — зверь, этого нельзя отрицать. Она никогда не сможет забыть того, как он обошелся с нею, и с ужасом думала о возможности его возвращения. И в то же время Пегги хорошо запомнила то чувство разбитости и собственной ненужности, которое она испытала, когда Ред в первый раз уходил от нее, даже не помахав рукой на прощание… Ибо равнодушие — это самое страшное, что можно получить от человека, которого любишь; это хуже, чем ненависть.

Ред Апшоу не искал ее любви, и после побоища, устроенного им в их общей спальне и окончательно восстановившего ее против него, он даже не побеспокоился появиться в суде, где слушалось дело о разводе, и никогда не пытался встретиться с нею, чтобы хоть как-то оправдаться за свою жестокость.

И та боль, которую вызывало в ней равнодушие Реда, его отчужденность, когда он сделал именно то, на чем она настаивала — покинул Атланту, стала основой первой написанной ею сцены романа, его отправной точкой.

Пегги не дала Реду в прошлом ни времени, ни шансов проявить какие-то другие, не самые худшие, черты своего характера; это была ее вина, и она сознавала ее, хотя в настоящее время и пришла к выводу, что Ред был безнадежным грешником. Но герой ее книги должен был иметь шанс на прощение.

Каким бы подлецом он ни был, как бы ни был он холоден и жесток по отношению к женщине, которая была его женой, но он мог заслужить прощение грехов хотя бы потому, что был любящим отцом. Вот почему оба главных героя романа должны быть партнерами в их неистовом браке, державшемся лишь на их обоюдной любви к ребенку, рожденному от этого союза. Эта доминанта романа была определена с самого начала.

Имя Ретт Батлер было найдено относительно быстро: оно представляет собой соединение двух весьма распространенных на Юге фамилий. Но кроме того, имена Ред Апшоу и Ретт Батлер — весьма созвучны; оба имени начинаются с одной буквы и оба имеют одинаковое число слогов. Были, однако, и другие черты, общие у обоих мужчин — реального и вымышленного: оба они были «властными», и «мерзавцами», и аморальными; и тот, и другой были исключены из военных академий: Ретт — из Вест-Пойнта, а Ред — из Аннаполиса. Оба занимались спекуляцией; при этом Ретт использовал для наживы войну, а Ред — «сухой» закон. Оба не стеснялись в том, что касалось удовлетворения сексуальных потребностей, — и получали удовольствие всюду, где могли его найти. И, наконец, оба были южанами, но не из Атланты. Но главное, что было общим для этих мужчин, — это изменчивость, непостоянство их натур, их жизнестойкость, способность к сильным страстям, блестящий ум, всегда преследующий свои интересы, подспудная готовность к буйству, неистовству и какое-то животное обаяние, своего рода магнетизм, который заставляет капитулировать даже малодушных и боящихся приключений женщин.

Местом действия в романе должны стать Атланта и Джонсборо. Плантация ее героини — это, скорее, ферма, больше похожая на родовую усадьбу матери Пегги, чем на расхожий стереотип огромных плантаций. Называться она будет Фонтейн-холл. Хотя название и не совсем нравилось Пегги, но она сама придумала его — ей хотелось быть уверенной, что в графстве Клейтон нет ни одной плантации с таким же названием, на которую можно было бы указать как на прообраз.

Во время своей вынужденной неподвижности, когда она лежала с поврежденной ногой, Пегги прочитала огромное количество книг по истории Гражданской войны, но она прекрасно знала, что история того времени должна предстать в ее романе с точки зрения не военных событий, а истории жизни тех женщин-южанок, которые отказались признать поражение Юга даже тогда, когда их мужчины были разбиты, а война проиграна. Пегги помнила все — и рассказы бабушки Стефенс об обороне Атланты под началом генерала Худа, когда янки наступали, о пожаре, о тех ужасных днях, когда Анни Стефенс пришлось уехать в Джонсборо после падения и разграбления Атланты, и о голоде, когда нечего было есть, кроме небольшого количества корнеплодов; вспоминала она и то, как миссис Беннинг, жена генерала, ухаживала за умирающим отцом и всеми другими — женщинами, детьми и беспомощными «черными», — оставшимися с ней на плантации в то время, как ее муж командовал войсками.

В первый день Пегги написала около двух тысяч слов — всю заключительную сцену романа, и когда Джон вечером пришел домой, она прочла ему написанное, потом он прочел все сам, после чего они вдвоем долго обсуждали и роман, и его героев.

И теперь Джон не просто поддерживал ее — он был и сам воодушевлен. Он прошелся по напечатанным страницам с карандашом в руках, делая свои замечания на полях и исправляя небольшие ошибки в орфографии.

На другой день Пегги встала очень рано. Она перепечатала начисто готовые страницы, учтя исправления свои и Джона, а потом взялась за начало романа, вернувшись на несколько лет назад — к началу войны. Она совсем не была уверена, что именно эта глава и будет начальной, но, странное дело, это не имело для нее никакого значения. Она так много знала о том времени, так ясно себе его представляла, что могла себе позволить начать роман с любого места, зная, что в этот момент происходило и в Атланте, и в Джонсборо.

Не прошло и недели с того дня, как Пегги написала первую фразу романа, а она уже могла представить его себе весь целиком. Она работала по шесть — восемь часов в день, иногда и дольше, откладывая в сторону те сцены, которые требовали дополнительных исследований. Они должны были поэтому подождать до того времени, когда нога ее заживет и Пегги сможет вернуться за необходимым для работы материалом в подвал библиотеки Карнеги. Таким образом, эти заминки не останавливали течения романа, как и тот факт, что зачастую многие сцены имели по нескольку различных завершений. Вопреки легенде, родившейся позднее, Пегги вовсе не писала свою книгу как попало — без всякого порядка в действии и хронологии. Ибо после того, как была написана последняя глава, она расположила в более или менее хронологической последовательности все главы, включая и те, что существовали лишь в набросках и были отложены в сторону, поскольку требовали дополнительных исследований, а также пояснительные абзацы. Она вела картотеку на всех своих героев, независимо от степени их важности в романе, и в этом отношении Пегги была намного более четкой и организованной, нежели в своей повседневной работе над рукописью. Уроки Энгуса Перкенсона по профессионализму не прошли бесследно, и потому, когда Пегги сидела за рабочим столом, она относилась к работе романиста с той же тщательностью, какую она продемонстрировала и в своей работе в газете. Возможно, именно это было причиной того, что, садясь за работу, она надевала зеленый защитный козырек газетчика и мужские брюки — стремление имитировать обстановку редакционных условий. Ее подход к работе был очень деловым, и тот образ, который впоследствии был создан — образ маленькой, утонченной южанки, домашней хозяйки, в свободное время пишущей «в шутку» роман, — это миф.

В действительности же, в то время, когда Пегги Митчелл работала над своим романом, она вновь была «работающей женщиной» и писала роман с тем же пылом и рвением, что и статьи для «Джорнэл», и точно так же старалась заслужить одобрение Джона, как в свое время добиться похвалы редактора Перкенсона.

Когда Пегги писала, она, казалось, ощущала присутствие «чего-то странного, чего-то стремительного и безрассудного». То огромное количество событий и эмоций, которое она пережила сама и о которых ей много рассказывали в детстве и юности, все те знания, что аккумулировались в ней в течение всей ее жизни, вдруг стали выливаться на бумагу. Но ее бессонница, во время которой она вспоминала слова песен времен Гражданской войны и которые пела ее мать вместо колыбельной, не отпускала ее, и Пегги все еще мучили ночные кошмары, связанные с кровавыми картинами военного времени, описания которых она слышала в детстве.