Йоханнес Линнанкоски - Песнь об огненно-красном цветке Страница 4

«А я ведь раньше и этих слов не замечал», — думал Олави, снова протягивая Газели руку.

Что значат пять ярких звездочек,Украсивших неба простор?То знаки надежд и сомнений,То нитей любовных узор.

— Будь эти нити хоть из чистого золота, а нам, дальним, домой пора, — послышались чьи-то голоса.

— Пора так пора — все вместе и уйдем. Вот только последний разок спляшем, — отвечали другие.

Я с тобой не расстался б, не расстался,Даже если бы камни вопили,А земля расступилась,А деревья свалились,А море стало бы черным —Не расстался бы, не расстался.

— А нам — пора расставаться. До свиданья! — Молодежь прощалась, все протягивали друг другу руки и расходились в разные стороны.

Собираясь подойти к группе девушек, Олави почувствовал на себе чей-то взгляд. Он обернулся. На него смотрели глубокие, синие глаза. Лесная дева! Глаза были такими же мягкими и спокойными, как прежде, но было в них еще что-то, что больно пронзило Олави. Чувство вины точно пригвоздило его к месту. Он побледнел, отвел глаза, снова робко поднял их, но взгляд его невольно скользнул в сторону и встретился с другими глазами. Они тоже глядели на него — вопросительно, удивленно, а потом осыпали таким сверкающим снопом лучей, что все остальное вдруг померкло и кровь снова бросилась ему в лицо.

— До свиданья! — Он помахал шапкой сразу всей девичьей стайке и повернулся к ней спиной.

Молодежь рассыпалась во все стороны.

Я с тобой не расстался б, не расстался! —

послышалось с того берега реки, когда Олави шагал уже по отцовскому полю. Это пели парни из Метсякулма, они шли домой.

Не расстался б, не расстался, —

повторил про себя Олави, и на лице его появилось странное, решительное, почти восторженное выражение.

Мать

Сумерки весенней ночи тихо прокрались в избу и устроились в углу, подальше от огня.

В большом посудном шкафу что-то звякнуло.

«Он что, опять здесь?» — спросили друг у друга тарелки. Они стояли на самой верхней полке и поэтому ничего не видели.

«Здесь», — печально ответили снизу ложки.

Они говорили о сером мужском картузе, который лежал на полке для продуктов.

«Он уже вторую ночь здесь», — продолжали тарелки.

«Да», — вздохнули ложки.

«Приходит ночью и уходит ночью. Никогда этого раньше не бывало», — недоумевали тарелки.

«Да ведь девушка в таком возрасте», — усмехнулся сливочник, который стоял за кофейными чашками и ничего не видел, но зато хорошо разбирался в таких делах.

«И парень тоже!» — многозначительно добавила сахарница.

Тарелки с недоумением пожали плечами: легкомыслие сливочника и сахарницы было всем известно. Наступило молчание.

«Интересно, о чем они всё разговаривают?» — снова скрипнули тарелки.

«Ничего не слышно, они шепчутся», — с сожалением отвечали ложки.

Потом каждый из обитателей посудного шкафа углубился в собственные мысли.

— Как я ждала тебя! — шептала девушка, горячо обнимая юношу. — Я так боялась, что ты не придешь.

— Разве я мог не прийти к тебе? Я задержался потому, что мать сегодня долго не ложилась. Если бы ты знала, как я весь день тосковал по тебе, как ждал вечера. С той минуты, как я увидел твои газельи глаза, я ни о чем другом не могу думать.

— Ах, Олави! — шепнула девушка и еще крепче прижалась к нему.

— Я сегодня пахал поле и думал: будь ты цветком, я приколол бы тебя на груди и не расставался бы с тобой, будь ты яблоком, я носил бы тебя в кармане, вытаскивал бы тайком, говорил с тобой, и никто ничего не узнал бы.

— Как красиво ты говоришь, Олави!

— Я никогда не думал, что любовь такая удивительная… Мне хочется…

— Чего хочется? — шептала девушка.

— Задушить тебя в объятиях, — слышала она в ответ.

— На такую смерть я согласна, — отвечала она, — согласна хоть сию минуту.

— Нет, нет! — пугался он. — Пусть лучше никогда не кончается ночь.

Этот шепот слышали сумерки. Они скромно прикрыли глаза.

Снаружи раздался какой-то звук. Казалось, кто-то тронул входную дверь.

Две головы в глубине комнаты поднялись, и два сердца едва не остановились.

Снова какое-то движение, дверь в сени, видимо, распахнулась.

Олави сел, девушка испуганно прижалась к нему.

В сенях послышались шаги, отчетливые, тяжелые и вместе с тем неуверенные, — казалось, идет человек, который очень устал или не решил еще — продолжать ему путь или вернуться.

Олави побледнел: он узнал эти шаги, как узнал бы их среди тысячи других.

— Я должен идти! — Он сжал руку девушки и схватил картуз. Посуда на полках задребезжала.

Ощупью, ничего не видя, Олави добрался до двери, нашел ручку. У него не было сил повернуть ее, но он знал, что должен сделать это — ради той, которая дрожит в постели и еще больше ради той, которая стоит в сенях. Дверь отворилась и снова закрылась.

В сенях стояла старая женщина. Она стояла неподвижно, как изваяние, ее морщинистое лицо будто окаменело, в сумеречном свете выделялись скорбные глаза. Олави взглянул на нее и сжался, будто его придавила тяжелая ноша.

Оба на мгновение замерли. Потом женщина безмолвно повернулась и стала спускаться с крыльца. Олави двинулся за ней.

Женщина шла по дороге, понурив голову, бессильно опустив руки. Казалось, за эту ночь она превратилась в старуху.

Олави хотелось обогнать ее и броситься перед ней на колени. Но он не смел, да и ноги его не подчинились бы ему.

Они подошли к риге Канкала. Окно риги, как черное око, удивленно глянуло на них.

«Кто это такие? — спросило оно. — Уж не хозяйка ли из дома Коскела? А второй, который идет за ней, свесив голову, — кажется, это ее сын?»

«Сын и есть, — проверещало верхнее оконце. — Молодой Коскела ходил свататься. А мать ведет его домой — ха-ха-ха!»

«Раньше этой матери не приходилось по ночам искать своих сыновей», — проворчало окно.

Голова Олави опустилась еще ниже.

Старая женщина тяжело ступала вверх по горе Сеппяля.

«Чего это они по ночам бродят — мать с сыном? — звякнуло в колодце Сеппяля ведро на железной цепи. — Может, сын что-нибудь натворил?»

Олави казалось, что земля уплывает у него из-под ног.

У калитки, радостно виляя хвостом, их встретил Мусти, но, взглянув на хозяев, прижался к земле и замер.

«Почему хозяйка такая печальная? И куда ты ночью ходил?» — казалось, спрашивал он.

Олави отвернулся от пса и прошел мимо.

«Что?» — скрипнул флюгер, прибитый к высокой жерди у забора. Олави сам смастерил его в мальчишескую пору. И ничего не сказал больше флюгер, только еще раз повторил: «Что?»

Старая женщина молча поднялась на крыльцо. Она даже не оглянулась, но сын шел за ней следом. Ему и в голову не пришло уйти в свою каморку при бане.

Мать прошла через сени в кухню, подошла к окну и бессильно опустилась на стул. Сын стал перед ней, сжимая в руках картуз.

После минутного молчания, которое показалось Олави бесконечным, мать заговорила:

— Не думала я, что мне когда-нибудь придется совершить такую прогулку.

У Олави дрожали колени, ноги его подкашивались.

— Мне было стыдно, когда ты родился, потому что я родила тебя уже немолодой. Видно, мне придется стыдиться тебя и теперь, когда ты вырос. — Ее слова падали как свинцовые гири, и сын упал на колени.

— Мама! — прошептал он и спрятал голову в ее подоле. Плечи его задрожали.

Матери показалось, что под сердцем у нее вспыхнуло и разлилось по всему телу что-то очень теплое.

— Мама! — сказал сын. — Я обещаю тебе, что никогда больше не придется тебе совершать из-за меня таких путешествий. И… я…

Он не договорил.

Мать чувствовала, как тепло поднялось до самых ее глаз и готово было вылиться наружу.

— Что? — спросила она нежно. — Что ты хотел сказать, сынок?

Олави сдвинул брови, потом решительно вскинул голову и добавил:

— Я хочу на ней жениться!

— Жениться!? — Мать почувствовала, как ее пронзило холодом, и дыхание у нее перехватило.

— Олави, — сказала она дрожащим голосом. — Погляди мне прямо в глаза! Разве… разве случилось что-нибудь непоправимое?

Она ждала ответа, не смея перевести дыхание.

— Нет, — ответил сын, открыто глядя в глаза матери, — но я люблю ее!

Руки матери дрогнули, и она глубоко вздохнула. Потом она долго молчала и глядела куда-то вдаль, точно спрашивала там кого-то, что ей ответить.

— Это верно, — сказала она наконец, — жениться надо на той, которую любишь. Только на ней. Но в нашем роду никто не женился на батрачках… а что касается любви, то о ней тебе еще рано судить.