Жорж Санд - Мельхиор Страница 5

Среди шумных попоек он сидел угрюмый и раздраженный, опасаясь, как бы пение не потревожило покоя Женни, а когда товарищи, смутно догадываясь о его состоянии, осмеливались подшутить над ним, он отвечал им угрозами и мстительными взглядами. Первый, кто произнес бы в этот миг имя Женни, пал бы под ударом ножа, который он сжимал в дрожащей руке.

На борту тайны недолго остаются неразгаданными. До слуха Женни вскоре дошли намеки на перемену, происшедшую в ее двоюродном брате.

Самая недалекая женщина становится проницательной, когда речь идет о главном, единственном интересе ее жизни. Мельхиор еще считал, что тайна скрыта в глубине его сердца, а девушка уже разгадала ее.

От счастья красота Женни озарилась торжествующим блеском; почувствовав свою власть, наивное дитя превратилось в пятнадцатилетнюю королеву: она стала своенравной, насмешливой, простодушно кокетливой, ласково жестокой. Для Мельхиора это было последним ударом.

Он перестал бороться со своим сердцем; для него началась новая жизнь, и он покорно принял все, что было в ней тяжелого и отрадного; он только старался не совершить ничего, в чем бы пришлось потом раскаиваться.

Такая борьба с самим собой была бы нелегка и в обычных условиях, а там, где находился Мельхиор, она требовала, можно сказать, сверхчеловеческих усилий.

Мореплаватель, заброшенный на середину необъятного океана, живущий в маленьком замкнутом мирке, где необходимость становится богом, не станет подчинять свою волю тем требованиям, которые господствуют на суше.

Море — это огромное пристанище; у него свои незыблемые привилегии, свои права убежища и торжественного прощения. Там законы теряют свою власть, если только слабому удастся стать сильным; там рабство может насмеяться над разбитым игом и просить у стихий защиты против людей.

Для человека, которому, подобно Мельхиору, уже не дано устроить свое счастье в обычной жизни, шесть месяцев, проведенных на волнах и вырванных у неумолимых людских законов, могут обернуться грозным искушением.

VI

Увы! Путешествие по морю часто похоже на причудливый сон. Там все перепутывается, все забывается; там становится возможной близость, запретная на обитаемой земле.

Не надо думать, что необычность этой жизни сводится к варварским названиям досок и веревок, к диким нравам и раскатистой ругани матросов. Морская литература изменяет своему назначению и не использует своих богатств, когда ограничивается сухими статистическими подробностями; она недостаточно говорит нам о влиянии этих условий на человеческое сердце, когда оно оказывается выхваченным из своей среды и его общение с другими, так сказать, временно нарушается.

Такое резкое смещение привычного уклада жизни может выбить его из колеи и толкнуть на путь несбыточных надежд. Гостеприимные волны баюкают блаженную мечту, но она испаряется при первом же соприкосновении с сушей!

Мельхиор не раз поддавался таким обманчивым мыслям. Его дикая и первобытная философия искала ответа на вопрос, не является ли человек наименее удачно созданным из всех животных, потому что он способен заглядывать в будущее: быть может, он лучше отвечал бы намерениям творца, если бы просто наслаждался настоящим, не омрачая его сожалением о вчерашнем дне и боязнью перед завтрашним.

Для Мельхиора это были очень высокие и дерзновенные мысли, но они появляются чаще, чем мы думаем, в простых и бесхитростных умах.

Каждую ночь переживал он бредовые часы, когда клялся забыть искусственные условности, чья власть над нами именуется совестью; он в исступлении ломал руки и, среди рева волн и завывания ветра в снастях, вопрошал небо, почему он лишен права надеяться на что-то в будущем, как остальные люди.

В чем же крылась причина мучительных бессонных, ночей этого человека? Почему он не догадывался, что счастье у него под рукой? Почему он не принимал его с восторгом, вместо того чтобы в ужасе бежать от него?

Дело в том, что в его душе была ужасная тайна; дело в том, что его любовь не могла принести Женни ничего, кроме стыда и бесчестья; дело в том, что Мельхиор был женат.

Ему едва исполнилось двадцать лет, когда он возвращался на родину с крупной суммой денег, которая досталась ему при разделе добычи, взятой у алжирского пирата. По пути он остановился в Сицилии и прокутил часть своего богатства с некой Терезиной. Остальное он предназначал матери.

Терезина была девица ловкая, интриганка и умела довольно искусно разыгрывать оскорбленную добродетель.

Когда Мельхиор захотел распрощаться с нею, она так удачно пустила в ход все свои драматические способности (в тот день она была в ударе), что доверчивый и наивный юноша всерьез поверил, будто он лишил ее невинности. Он женился на ней.

Брат Терезины, алчный и изворотливый судебный исполнитель, проследил за тем, чтобы не была упущена ни одна из формальностей, делающих брак нерасторжимым. Нечего и говорить, что контракт закреплял за супругой Мельхиора остаток денег, полученных им после ограбления пиратского судна.

На другой день после брачной церемонии он наткнулся на неопровержимое доказательство неверности жены. Он уехал с пустыми руками и свободным сердцем, но тем, не менее остался бесповоротно связанным с этой вскоре забытой им женщиной, о которой ему поневоле пришлось вспомнить из-за Женни. В этом и была причина его безропотного повиновения, его грубой холодности. Он думал, что сможет вполне безопасно и не совершая преступления пойти на мысленный компромисс со странной фантазией своего дяди. Он без всяких угрызений совести опустился до этого притворства, чтобы облегчить жизнь матери; и до сих пор еще он считал, что поступился только собственным счастьем, поставил на карту только собственное будущее.

Однако бывали дни, когда ему казалось, что рука Женни дрожит и пылает в его руке, когда в ее кротком взоре он читал невысказанные признания. Но он тут же краснел от стыда, что слишком возомнил о себе, ругал себя за самонадеянность и еще глубже погружался в неслыханные страдания, раздиравшие его душу.

Как только к нему возвращалось чувство долга, душа его наполнялась болью; с горьким рыданием сетовал он на бога за то, что отпущенная ему доля земной жизни так бесповоротно исковеркана. Если же ему удавалось заглушить голос совести, он в ужасе пробуждался на краю пропасти и молил небо защитить его от самого себя.

Возможно, что полгода назад он и решился бы обмануть женщину, которая отдалась бы его грубой любви; ведь если до тех пор он был честным, то скорее благодаря инстинкту, а быть может, и случаю.

Правда, в нем всегда жила какая-то врожденная честность, залог душевного величия, долгое время остававшегося в зародыше; но теперь сияющий и чистый образ Женни осветил его духовный мрак, подобно откровению свыше.

До нее он знал одни лишь ощущения; она дарила ему мысли; она находила названия для всех свойств его натуры, вкладывала смысл во все названия, бывшие для него до тех пор только словами; она была книгой, по которой он изучал жизнь, зеркалом, в котором он познавал свою душу.

Однажды вечером Женни показалась ему еще более опасной, чем всегда. В тот день она разговаривала с отцом наедине и призналась ему, что Мельхиор, пожалуй, не так уж недостоин ее. Набоба это порадовало.

Женни думала, что держит счастье в своих руках; она благословляла свою судьбу, которая открывалась перед ней безоблачная и неоглядная. Единственное, что могло вызывать в ней сомнение — любовь Мельхиора, — было ей теперь обеспечено. Он, вероятно, еще не смел надеяться и поэтому медлил, но достаточно было одного слова, чтобы его осчастливить.

Нетерпение, которое Женни приписывала Мельхиору, забавляло ее, как ребенка; она играла его мучениями, она была так уверена, что скоро их прекратит. Она с гордостью берегла свое признание как бесценное сокровище и манила его блеском несчастного, которому не суждено было им насладиться.

Мельхиор, растерянный и трепещущий под огнем ее взглядов, старался понять их немой язык и пугался, когда ему казалось, что он его постиг. Во время ужина, который продолжался дольше обычного, его не покидало сильное нервное возбуждение. Пили пунш и кофе с коньяком. Женни пила чай.

Мельхиор был словно прикован к дивану рядом с ней; лампа, висевшая на потолке, слабо освещала кают-компанию. В этом неверном свете Женни казалась бестелесным и пленительным существом. Мельхиор воображал, что он видит сон, один из тех лихорадочных снов, которые терзали его по ночам, когда Женни являлась ему, ускользающая и обманчивая, как его надежды. Он бешеным движением схватил ее руку и под покровом сумрака, сгущавшегося вокруг них, поднес ее к губам, но не поцеловал, а впился в нее зубами. То была ласка жестокая и устрашающая, как его любовь.