Нора Лофтс - Цветущая, как роза Страница 5

Его первые слова в мой адрес не отличались дружелюбием. Я отчетливо помню тот вечер. Было лето, прошло около получаса после захода солнца, дверь в кузницу была открыта, и аромат сирени, растущей на больших кустах в саду Шеда, проникал внутрь и причудливо перемешивался с запахом паленых лошадиных копыт и раскаленного железа, опущенного в воду. Чуть пораньше, тем же вечером, я развлекал Шеда, устанавливавшего железный обод на колесо телеги, пересказом истории Отелло, прочитанной мной при тусклом мерцании свечи. Когда история закончилась, и железный обод был надет на деревянное колесо, я ушел в сад, и начал объедаться маленькими зелеными ягодами крыжовника, которые годились разве что для приготовления пирога. Вернувшись, я услышал голоса в кузнице, и так как привык, что дома все разговоры замирали, стоило мне появиться на пороге комнаты, задержался во дворе и прислушался. К тому времени я приобрел дурную привычку подслушивать. До меня донесся громкий голос, с нотками горечи:

- В прошлом году участок принадлежал мне, и быть мне повешенным, если там выросло более дюжины сорняков. В этом году земля просто кишит ими. Честное слово, отчаяние берет.

Шед сидел дальше всех от дверей, и до меня донеслось только:

- ...говорил с ним?

- Говорил с ним! Я говорил с ним, как только первый репейник поднял свою мерзкую голову. "Ты плохо думаешь обо мне, Эли, - вот что он сказал в ответ. - Я очень стараюсь. Но не всем дана твоя сила".

- ...правда в этом... - долетел до меня обрывок фразы Шеда.

- Да, для труда у него не хватает силенок, но он достаточно крепок, чтобы поваляться в кустах с Пег - той, что Шилли. Да и не замечал я его слабости, когда речь заходит о том, чтобы опрокинуть кварту вина. Но при одном только виде мотыг его просто потом прошибает от слабости.

- Церковный совет может заставить его прополоть, - заметил Шед.

- Может, - насмешливо отозвался Эли. - Но станет ли? Он у них на хорошем счету, а я нет. Может, припомнишь, что они сказали, когда его свиньи вытоптали мою рожь? "Это случайность, которая может произойти со всяким, Эли Мейкерс. Это нехорошо, когда соседи ссорятся из-за таких пустяков". Нет, Шадрах, мне не добиться толку от совета в этом деле, тем более, когда это сорняки Джема Флуэрса. Подумай-ка, кто в совете направляет этих глупых овец, которые заседают вместе с ним.

- Эсквайр, ты хочешь сказать?

- А кто еще? А пока Джем Флауэрс мнет его Пег, как проводит время Элен Флауэрс?

- Шшш... - произнес Шед, затем, повысив голос, добавил: - Эй, Филипп, парнишка, где ты?

Я поспешно отступил на три шага от двери и прикрыл рот рукой, чтобы приглушить голос:

- Я в саду. Я тебе нужен?

- Кто это? - услышал я вопрос Эли и за ним последовал ответ Шеда: Сын эсквайра.

- Тогда это нехорошо с твоей стороны, Шед Вуди, что ты дал мне распустить язык в такой компании.

- Он не придаст этому значения, - с легкостью возразил Шед. - Это всего лишь ребенок.

- Малые щенки иногда приносят крупную дичь, - резко бросил Эли, и его массивная фигура показалась в проеме двери как раз в тот самый момент, когда я появился на пороге.

- Убирайся домой, - грубо крикнул он. - Молод еще околачиваться там, где собираются взрослые.

Его тон разозлил меня, настолько он был сродни презрению, отравлявшему все мои дни.

- Это кузница Шеда, Эли Мейкерс, - яростно парировал я. - Если тебе угодно высказываться здесь, это не мое дело. А домой я пойду тогда, когда скажет Шед, и не раньше. Шед назвал моего отца пьянчугой и бабником в первый же день нашего знакомства. Ничего нового о нем ты сказать не можешь.

Эли развернулся к Шеду.

- Запомни, что я сказал про молодых щенков. Вот он и принес целого зайца.

- Филипп прав, - произнес Шед тем же невозмутимым тоном. - Он не ладит с эсквайром, и не удивительно.

В кузнице на мгновение все затихли. Эли уставился на меня, его лицо выражало явное неодобрение. Шед смотрел на меня с любовью и верой. Он нарушил тишину словами:

- Я никогда не говорил тебе, парнишка, что в этих стенах ты можешь услышать то, что не говорится за их пределами. Не думал, что придется объяснять это.

- И не надо, - вскричал я. - Кому мне рассказывать? Конюхам или служанкам? Кто еще станет меня слушать?

Я прошагал по неровному полу кузницы неловким ковыляющим шагом, борясь за свое достоинство и сгорая от стыда за собственное уродство и еще за что-то более сильное и глубокое. Я был изгой, даже мое присутствие в кузнице нуждалось в объяснении и защите. Я когда-то был счастлив здесь, но это не мое место. И бросив через плечо: "Спокойной ночи, Шед", я поковылял прочь в летние сумерки.

Что-то произошло во мне в этот вечер. Я был Саулем. Если вы припоминаете, было два Сауля. Сауль - сын Киша, который, разыскивая ослов своего отца, нашел королевство и на которого был ниспослан дар пророчества. Был еще и Сауль из Ташиша, который отправляясь по очередному поручению, был ослеплен молнией по дороге в Дамаск. Странно, что оба они носили одно и то же имя и оба стали избранниками судьбы. Именно об этом я размышлял, идя мимо зарослей боярышника по полевой тропе. Я вспомнил разговор Эли Мейкерса о сорняках и возделывании почвы, и впервые в жизни по-иному взглянул на участки пашни, освещенные луной. Но постепенно мысли мои переменились, и меня охватило удивительное чувство. Я видел одуванчики, белым туманом покрывающие рвы, невесомые, как легкое кружево на темном одеянии ночи. Я видел высокие деревья, чернеющие на фоне луны. И я подумал, что это и есть мой дом, моя обитель. Но надолго ли я здесь? Все это так тесно переплеталось с прочитанными историями, стихами из заброшенных, покрытых плесенью книг, что в тот момент Элоиз и Абеляр были для меня большей реальностью, чем Шед и Эли, и я не удивился бы, встретив Джульетту, а не Элен Флауэрс.

Мысли ускользали от меня. Стремление определить словами свое состояние разрушало его суть. Оступившись, я сделал вдох, и мне показалось, что меня обдало сладким дуновением одуванчиков. Я вдруг почувствовал себя счастливым. Не могу дать этому более глубокое объяснение и не буду даже пытаться это сделать, потому что сейчас мне кажется, что я, проживший всю жизнь на грани понимания чего-то, на пути выражения этого чего-то в словах, так и не сумел это сделать. Не осмелюсь уподобить свой разум своему телу, он все-таки явно не столь покалечен, но в то же время так же далек от совершенства.

Никогда мне не доводилось шагать так свободно, и никогда еще мысли мои не были такими ясными. Но в тот вечер я еще не знал своей немощи. Я был опьянен собственными чувствами и незнаком с неудачами, поэтому, добравшись до дома, достал чернила (изготовленные по старинному рецепту из козлиной желчи и металлических опилок из кузницы) и на первой чистой странице книги написал свои первые стихи. С восторгом я чувствовал, как плавно льются строки, и только закончив, ощутил неизбежное неудовлетворение. Перечитывая строки, я понял, что волшебство ушло, и момент упущен. Единственное, что я теперь ощущал, - это всеобъемлющее неудовлетворение; каждое написанное слово казалось мне лишь слабым отображением мысли.

Изгнанник я без дома и без крова,

Не знаю отродясь обители такой,

Где ждет меня приветливое слово

Или душа, несущая покой.

И только милостива ночь. Деревьев кроны

Меня приемлют молча, без суда.

И нежных одуванчиков короны

Несут печаль мою неведомо куда.

Видите, я уже забыл о Шеде, который всегда был добр ко мне и ничего не скрывал. И причем здесь "деревьев кроны"? Слова лились одно за другим, но именно плавность этого процесса должна была насторожить меня. И все же это была моя первая проба пера, и, несмотря на все недостатки, я с волнением перечитывал их снова и снова, испытывая неослабевающую радость. Многие пишут свои первые стихи в честь какой-нибудь пышной красавицы, "скорбную балладу" о глазках своей возлюбленной. Я же написал потому, что Эли Мейкерс вторгся в мою тихую заводь, которой стала для меня кузница. Я, как оказалось, был наиболее уязвим перед лицом самых незначительных событий.

Однако мое ночное отчаяние оказалось напрасным. Постепенно я входил в круг людей, собиравшихся в кузнице, и вскоре знал настолько много об "огораживании" и опасности папского правления, насколько можно ожидать от двенадцатилетнего мальчика, еще не вступившего в юношеский возраст. Думаю, что люди потому любили собираться в кузнице Шеда, что он обладал редкими качествами: уравновешенностью и терпимостью. Большинство из постоянных вечерних посетителей кузницы отличались пуританским мировоззрением, и когда был изгнан старый пастор Джарвис, взгляды их посуровели, а речи наполнились горечью. Шед понимал их чувства, но в церковь ходил, как обычно, и открыто признавал, что свечи, алтарь, позолоченный крест и белые цветы лишь "оживляли церковь и не приносили вреда". По поводу же "огораживания", которое Эли и некоторые другие так страстно отстаивали, он высказал такую мысль: