Дэвид Лоуренс - Влюбленные женщины Страница 6

Пораженный и почти испуганный неожиданностью вопроса, Беркин рассмеялся.

— За исключением Джеральда я их едва знаю, — ответил он.

— Джеральд! — воскликнула она. — Он самый уязвимый. Глядя на него, этого не скажешь, правда?

— Пожалуй, — согласился Беркин.

Мать устремила взгляд на старшего сына и некоторое время неотрывно смотрела на него.

— Ох, — издала она непонятный односложный возглас, прозвучавший достаточно цинично, отчего Беркин почувствовал безотчетный страх. Миссис Крич пошла прочь, позабыв о нем, но тут же вернулась.

— Хотелось бы, чтобы у него был друг, — сказала она. — У него никогда не было друга.

Беркин взглянул в ее голубые, серьезно смотрящие на него глаза. Смысл этого взгляда он постичь не мог. «Разве я сторож брату моему?»[6] — почти легкомысленно подумал он.

И тут же вспомнил, пережив некоторый шок, что слова эти принадлежат Каину. Если кто и был Каином, то как раз Джеральд. Но и его трудно назвать Каином, хотя он и убил своего брата. Существует такое понятие как несчастный случай, и тут нельзя делать никаких далеко идущих выводов, пусть даже один брат убил другого. В детстве Джеральд случайно убил брата. И что? Зачем искать клеймо проклятия на том, кто стал виновником несчастного случая? Рождение и смерть человека случайны. Разве не так? Значит, каждая человеческая жизнь зависит от простого случая, и только расы, роды, виды стабильны и универсальны. Или все не так и случайности нет? И все имеет свою причину? Задумавшись, Беркин забыл о стоявшей рядом миссис Крич, как и она забыла о нем.

Нет, в случай он не верил. В каком-то глубинном смысле все связано между собой.

Как раз когда он наконец пришел к такому выводу, к ним подошла одна из дочерей семейства со словами:

— Мамочка, дорогая, пойди и сними шляпку. Через минуту все садятся за стол. Не забывай, у нас парадный обед. — Взяв мать под руку, она увела ее с собой. Беркин тут же вступил в разговор с мужчиной, стоявшим ближе других.

Прозвучал гонг на обед. Мужчины подняли головы, но не двинулись с места. Женщины тоже, казалось, не считали, что звук гонга относится к ним. Прошло пять минут. В дверях появился старый слуга Краузер, его лицо выражало растерянность. Он с мольбой посмотрел на Джеральда. Тот снял с полки крупную витую раковину и, не обращая внимания на присутствующих, подул в нее, издав оглушительный звук — необычный, возбуждающий, от него у всех сильней забилось сердце. Этот зов был почти магическим. Все тут же сбежались, как по сигналу, и дружно направились в столовую.

Джеральд какое-то время выжидал, предоставляя сестре право выступить в роли хозяйки. Он знал, что мать всегда с пренебрежением относится к своим обязанностям. Но сестра просто направилась к своему месту. Тогда он сам в несколько властной манере стал руководить рассаживанием гостей.

Наступило временное затишье: внимание гостей переключилось на hors d’œuvres[7], которые стали разносить. В тишине отчетливо прозвучал спокойный, рассудительный голосок девочки лет тринадцати-четырнадцати с длинными распущенными волосами:

— Джеральд, ты не подумал об отце, когда издавал этот немыслимый рев.

— Разве? — отозвался Джеральд. И, обращаясь к гостям, пояснил: — Отец лег, он неважно себя чувствует.

— Как он сейчас? — спросила одна из замужних дочерей, выглядывая из-за огромного свадебного торта, высившегося посредине стола в блеске искусственных цветов.

— У него ничего не болит, но он чувствует себя усталым, — ответила Уинифред, девочка с длинными волосами.

Разлили вино, голоса зазвучали громче и непринужденнее. В дальнем конце стола сидела мать, ее локоны совсем развились. Соседом матери был Беркин. Время от времени она свирепо оглядывала лица гостей, подавалась вперед и бесцеремонно их рассматривала. Иногда она спрашивала Беркина низким голосом:

— Кто этот молодой человек?

— Не знаю, — осторожно отвечал Беркин.

— Я видела его раньше?

— Не думаю. Я лично не видел.

Такой ответ удовлетворял миссис Крич. Глаза ее устало смыкались, умиротворение разливалось по лицу, делая ее похожей на задремавшую королеву. Но она тут же вздрагивала, на лице возникала светская улыбка, и тогда на краткий миг она превращалась в гостеприимную хозяйку — любезно склонялась к гостям, всем своим видом показывая, как она им рада. Но это длилось недолго; почти сразу же по ее лицу вновь пробегала тень, взгляд обретал угрюмое, хищное выражение; она начинала взирать на всех исподлобья и даже с ненавистью, как затравленный зверь.

— Мама, — обратилась к ней Дайана, красивая девочка, чуть старше Уинифред. — Можно мне вина?

— Да, можно, — разрешила мать автоматически, не вдумываясь в суть просьбы.

И Дайана, подозвав к себе жестом слугу, попросила наполнить бокал.

— Джеральд не может мне запретить, — невозмутимо произнесла девочка, обращаясь ко всей компании.

— Все хорошо, Ди, — дружелюбно отозвался брат. Дайана глотнула из бокала, глядя на него с вызовом.

В доме царила атмосфера непривычной раскованности, граничащей чуть ли не с анархией. Это больше напоминало сознательный вызов авторитетам, чем подлинную свободу. К Джеральду, правда, прислушивались, но не потому, что он занимал определенное положение, а благодаря силе личности. В его мягком голосе присутствовала властная нотка — она заставляла повиноваться остальную молодежь.

Гермиона затеяла спор с новоиспеченным мужем по национальному вопросу.

— Я не согласна, — говорила она. — Мне кажется ошибкой, когда взывают к патриотическим чувствам. Это похоже на конкуренцию между фирмами.

— Как можно такое говорить? — воскликнул Джеральд, страстный спорщик. — Думаю, негоже сравнивать народы с доходными предприятиями, а ведь нацию можно в какой-то степени приравнять к народу. Мне кажется, это обычно и подразумевается.

Возникла небольшая пауза. Джеральд и Гермиона недолюбливали друг друга, но внешне держались подчеркнуто любезно.

— Ты полагаешь, что народ и нация — одно и то же? — проговорила Гермиона задумчиво и нерешительно.

Беркин понимал: она ждет, чтобы он вступил в спор. И покорно заговорил:

— Думаю, Джеральд прав: в основе любого народа лежит определенная нация — по крайней мере, в Европе.

Гермиона опять выдержала паузу, как бы давая этому заявлению устояться. Затем заговорила с подчеркнутой уверенностью в своей правоте:

— Пусть так, но разве патриотизм взывает к национальному инстинкту? А не к собственническому, не к торгашескому? И разве не его имеют в виду, когда говорят о нации?

— Возможно, — сказал Беркин, понимая, что этот спор не к месту и не ко времени.

Однако Джеральд уже завелся.

— У народа может быть свой коммерческий интерес, — заметил он. — Без него нельзя. Народ — своего рода семья. А любая семья должна обеспечить свое будущее. И чтобы обеспечить его, приходится вступать в конкурентные отношения с другими семьями, то бишь нациями. Не вижу причины, почему нельзя этого делать.

И опять Гермиона некоторое время молчала с холодным, не допускающим возражений видом, а потом сказала:

— Мне кажется, пробуждать дух соперничества всегда плохо. Подобные действия ведут к вражде. А враждебные чувства имеют тенденцию нарастать.

— Однако нельзя ведь совсем уничтожить дух соревнования? — не сдавался Джеральд. — Это один из необходимых стимулов развития производства и улучшения жизни.

— Не согласна, — послышался неторопливый голос Гермионы. — Думаю, без него можно обойтись.

— Должен признаться, — вмешался Беркин, — что мне ненавистен дух соревнования. — Гермиона надкусывала хлеб, медленно отводя оставшийся кусок ото рта несколько нелепым движением. Она повернулась к Беркину.

— Да, он тебе ненавистен, — удовлетворенно подтвердила она.

— Он мне претит, — повторил он.

— Да, — прошептала она, успокоенная и довольная.

— Однако, — настаивал Джеральд, — никто не позволит вам отнять средства к существованию у вашего соседа, почему же позволительно одной нации лишить этих средств другую?

Со стороны Гермионы послышалось невнятно выраженное недовольство, оформившееся затем в слова, произнесенные ею с нарочитым безразличием:

— Речь не всегда идет только о собственности, не так ли? Не все ведь упирается в вещи?

Джеральда уязвил намек на якобы продемонстрированный им вульгарный материализм.

— И да, и нет, — ответил он. — Если я пойду и сорву шляпу с головы некоего человека, шляпа автоматически станет символом его свободы. И если он начнет бороться за свою шляпу, это будет борьба за свободу.

Гермиона почувствовала себя загнанной в угол.

— Хорошо, — раздраженно проговорила она. — Однако приводить в споре фантастические примеры не совсем корректно. Зачем какому-то человеку подходить и срывать шляпу с моей головы? Он не станет этого делать.