Роксана Гедеон - Хозяйка розового замка Страница 68

— Филипп, — прошептала я, касаясь мизинцем щечки сына. — Как же я люблю тебя.

Он еще не был красив. И не приобрел той миловидности, которую рано или поздно приобретают все младенцы, но я была уверена, что со временем это придет. Волосиков у него не было, лишь легкий пушок на лбу. А глаза… Вот глаза-то были светлые. Еще нельзя было понять, какого именно цвета. Но я очень надеялась, что он будет такой же синеглазый, как…

— Как твой папа, — проговорила я, задерживая дыхание и ближе придвигаясь к малышу.

Раздался стук в дверь. Я еще не успела сказать «войдите», как дверь распахнулась. Конечно, подумала я, только Жан может так поступить.

— Ма, ты здесь? — спросил он, уже входя. — А можно к тебе?

— Да, милый, если только ты будешь говорить шепотом.

Он скинул туфли и праздничный камзол и, подтянув кюлоты, забрался ко мне на постель. Я с улыбкой потрепала его по волосам, с силой притянула к себе, поцеловала, и он тоже чмокнул меня в щеку, но тут же вырвался, и я видела, что взгляд его направлен не на меня, а на маленького.

— Ма, это что, и есть мой брат?

— Да, наш Филипп Антуан, — сказала я, помня, что Жан только позавчера приехал из коллежа и еще не разглядел толком своего брата.

— Ну вот, теперь столько детей появилось — то сестры, то братья…

Задумавшись, он добавил, уже с некоторой обидой:

— И вот, пожалуйста, его назвали Филипп Антуан!

— А что такое?

— Его в честь деда назвали! А меня?

— Жан — это самое лучшее имя во Франции.

— Ну да, Жанов так много…

— Много, но из этого есть выход.

— Какой?

— Сделай так, чтобы тебя все знали как совершенно особенного Жана. Как Жана де ла Тремуйля.

Он недоверчиво поглядел на меня. Потом улыбнулся.

— Ладно… — сказал он довольно самонадеянно. — Так и быть, сделаю.

Потом он снова склонился над малышом, и на лице своего старшего сына я прочла любопытство — такое искреннее, по-детски сильное.

— Подумай, сокровище мое, — начала я, гладя голову сына, — ты ведь теперь старший. Старший брат. Понимаешь, что это значит? Сейчас наш малыш Филипп еще такой слабенький и крохотный, но придет время, когда ему понадобишься и ты, и твои услуги.

— Какие?

— Кто же научит его всему, если не ты? Разве ты не поможешь ему первый раз сесть на лошадь? Ты бы мог научить его стрелять и фехтовать.

— До этого еще долго, ма…

— Надо только иметь терпение. Это не так долго, как тебе кажется. Ты и оглянуться не успеешь, а Филипп уже вырастет. Ты тогда будешь почти взрослый, сам всему научишься, и он будет гордиться тобой. Вы будете вместе сражаться и вместе ходить на охоту… А если его станут обижать, бить или дразнить, разве ты не заступишься за него?

Жан встрепенулся, и я с улыбкой заметила, как он сжал кулаки. Глаза его метнули молнии — прямо как у деда.

— Вот еще! Да я им задам такую трепку, что они вовек не забудут! Знаешь, Марк научил меня одной подножке — она…

Филипп трепыхнулся и открыл глаза, кривя ротик так, словно хотел заплакать. Я поспешно остановила Жана.

— Тише, мой милый, тише. Нам пора прекращать разговор. Мы говорим слишком громко и тревожим его. А завтра… завтра я непременно дослушаю то, что ты хотел рассказать о Марке.

— О подножке, а не о Марке, ма!

— Да, конечно. И о подножке тоже.

Я поцеловала его и была поражена тем, до чего покровительственно он меня обнял. Так, будто считал обязанностью меня оберегать. Он удалился, заговорщически подмигнув мне, словно напоминал об обещании.

«Мой маленький защитник, — подумала я с любовью. — Пройдет совсем немного времени, и не только Александр сможет защитить меня».

Как же все-таки я любила Жана… Я всех любила — и близняшек, и Филиппа — но Жан… Жанно… Вот без него я жизни не представляла. В нем был весь смысл моего существования.

«Ни у кого нет лучшего сына».

И это было вовсе не хвастовство, а сущая правда.

7

В ночь на первое июня в Белые Липы прибыл Ле Пикар с несколькими английскими офицерами, без акцента говорившими по-французски. В поместье им был оказан самый радушный прием. Вместе с Александром и Полем Алэном новоприбывшие затворились в большом герцогском зале и не выходили оттуда целые сутки. Прислуге было велено лишь каждые три часа подавать туда закупоренные графины с вином, кофе и коробки с гаванскими сигарами. Совещание было долгим и крайне секретным.

Меня, впрочем, сейчас это волновало куда меньше, чем раньше. Я даже сама себе удивлялась. Спокойствие мое было поразительно. Я даже не посылала Маргариту подслушивать под дверью, и внутри меня жила неизвестно чем рожденная уверенность, что Александр не пострадает, вернется целым и невредимым, и вернется с успехом. Предприятие, которое они задумали, конечно, было рискованным и сложным, но я наперед знала, что исход его будет успешным.

Вероятно, спокойствие это было следствием забот, свалившихся на меня. Я ведь не ожидала, что Филипп родится так скоро. И теперь, когда он родился, все мое внимание принадлежало только ему. Что с того, что он большую часть времени спал, — я все равно была готова часами любоваться им.

Кроме того, на этот раз я вверяла мужа Ле Пикару и английской разведке. Во-первых, я знала, как долго и тщательно готовила Англия операцию по освобождению из Тампля Уильяма Сиднея Смита. Во-вторых, Ле Пикар сам по себе казался мне приятнее Жоржа Кадудаля. Может, во мне говорило предубеждение, но я явно предпочитала первого. Возможно, потому что Ле Пикар был аристократом.

В ответ на приходящие известия о том, что Бонапарт захватил Венецию, Корфу и другие острова Ионического архипелага, Ле Пикар заявил:

— У меня с ним давние счеты, с этим Бонапарте. Можно сказать, с самого детства.

— Почему? — спросила я удивленно. — Ведь он, как говорят, родился на Корсике.

— Да, на Корсике, и черт бы побрал этого дикаря! Мы были с ним одноклассники, мадам, и даже сидели за одной партой. Я возненавидел этого выскочку-корсиканца с первого взгляда и при любом случае досаждал ему. Правда, надо признать, что и он не давал мне спуску… Пико де Пикадю, посаженный между нами, вскоре был вынужден бежать со своего места, так как его ноги почернели от весьма яростных ударов, которыми мы обменивались под столом…

— Что же вас так в нем раздражало?

— Затрудняюсь сказать, мадам… Возможно, его честолюбие; болезненное честолюбие и желание выделиться любой ценой. То было время, когда он чрезвычайно гордился тем, что он корсиканец, и подписывался не иначе, как «Наполионе ди Буонапарте»…

— Ага, а теперь он стал Наполеоном Бонапартом.

— Видимо, он счел, что быть французом куда выгоднее… Я знаю его очень хорошо, мадам, и не думаю, что его будет легче остановить теперь, когда он вкусил и славы, и власти.

В Белые Липы пришло известие, что Бонапарт прибавил к своим лаврам генерала еще и лавры миротворца. Он так страшился, что генерал Гош опередит его и первым подпишет мир, что, едва узнав о его победе близ Нейвида, сразу пришел к обоюдному согласию с австрийцами. Мир был подписан в Штирии, в небольшом городе Леобене. Предлагая мир, Бонапарт писал разбитому им эрцгерцогу Карлу: «Разве не достаточно убили мы народа и причинили зла бедному человечеству?»

Захват нейтральной Венеции тоже вызвал волну возмущения в Европе. На рейде в Лидо был убит французский капитан — зацепившись за этот случай как за предлог, Бонапарт послал против Венеции своего генерала Барагэ д’Илье. Дожу, приехавшему просить о снисхождении, Бонапарт высокомерно ответил: «Я не могу вас принять, с вас каплет французская кровь…» Так было уничтожено Венецианское государство, самостоятельная итальянская республика, существовавшая с середины V века. Знаменитые статуи коней, которые мы с Александром видели у собора святого Марка, были сняты и отправлены в Париж.

Европа роптала, но генералу не было никакого дела до этого. Быть может, он знал, что живет в мире, который идеально ему подходит, — мире, где прав только тот, кто силен.

Правда, будучи сильным, Бонапарт не считал нужным быть откровенным и носил то одну, то другую лицемерную маску. Он усиленно распространял версию о том, что его война — это лишь помощь Италии, что великий итальянский народ сбрасывает наконец австрийское иго. На самом деле Бонапарт презирал итальянцев и, нещадно и беззастенчиво грабя эту страну, насмешливо вопрошал Директорию: «Неужели вы действительно думаете, что идея свободы способна поднять этот дряблый, суеверный, трусливый, увертливый народ?» Когда было нужно, он беспощадно расправлялся с недовольными, как это случилось с городами Бинаско и Павией, жители которых не захотели больше верить в версию о приходе освободителя. Провозглашая идеи свободы, генерал не забывал о себе и своих генералах — все они знали, что вернутся на родину богатыми людьми.