Виктория Токарева - Я есть, Ты есть, Он есть Страница 7

От одних слов опьянеешь. Анна перепробовала все подряд и опьянела.

Прием был совмещен с показом мод. Стулья расставили у стен, и по центру зала пошли манекенщицы, демонстрируя верхнюю одежду из кожи. Какой-то известный западный модельер привез свою коллекцию.

Анна всегда знала: зимняя одежда защищает от холода. Нет. Оказывается, одежда может быть произведением искусства, как, скажем, картина Пикассо. И ее можно надеть на себя и носить. Манекенщицы, молодые девки, роскошные, наглые, шли каким-то милитаризованным строем, как в наступление. Шли, выламывая бедра, синхронно ступая, неся тайны своего тела. А Ирочка - не хуже. Лучше. А вот лежит бревно бревном. И Олег мог бы морочить головы этим девкам. А вот сидит возле Ирочки, будто сам парализованный.

А она... Анна... У нее никогда не будет такого пальто, и таких ног, и маленькой задницы. И никто из этих мужчин не позовет ее в кино и не скажет в темноте: "Я люблю тебя, я умираю..."

Анна заплакала.

- Ты чего? - толкнула ее Лида.

- От зависти, - тихо объяснила Беладонна.

И это было правдой. Не столько от зависти, сколько от печального сознания: у нее никогда ничего не было. И уже не будет. Только одна капля, две капли, три капли...

Анна вернулась домой, не протрезвев. Олег был на дежурстве. Ирочка спала.

- А я пьяная, - доверчиво сообщила Анна собаке.

Надо же было с кем-то разговаривать.

Собака сильно выросла и за два месяца превратилась в здоровенную лохматую дуру. Похоже, один из ее родителей - ньюфаундленд. Из тех, кто в горах спасает людей. Собаку выгоняли в коридор. Там было мало места, негде развернуться, и собака двигалась, как маневровый паровоз по рельсам: вперед - назад.

Анна села к телефону и набрала Вершинина. Позвонила прямо в сердце семьи, что против правил. Подошел он сам. Услышала его голос.

- Привет, - поздоровалась Анна. - А я сейчас посмотрела в зеркало. У меня такая морщина на лбу, что в нее вполне может залезть немец, как в траншею, и отсидеться. И его не будет видно.

- Пьяная, что ли? - догадался Вершинин.

- Ага... - созналась Анна.

- Я тебе позвоню, - тихо-заговорщически пообещал Вершинин. И вдруг бодрым голосом произнес:

- Да, да...

Это значило - появилась жена.

Ирочка шла по незнакомой планете и вдруг оказалась в квадрате.

Стены квадрата были в клеточку. Посреди - что-то лохматое. А в углу не лохматое и возвышающееся. Ирочка с удивлением всматривалась. Когда-то она это видела.

Ирочка напряглась. Заболела голова. КОМНАТА, вспомнила она. СОБАКА. ЧЕЛОВЕК. И она тоже ЧЕЛОВЕК.

Но в углу не она. Значит, кто?

***

Девять часов утра. Анна отсчитала четыре капли, подняла голову и вдруг увидела, что Ирочка смотрит на нее.

Не вообще, а именно на нее. Рассматривает. Это было так неожиданно, что Анна вскрикнула.

Люди кричат от ужаса и от противоположного чувства, которое на другом конце ужаса. Как оно называется, это противоположное чувство? Счастье? Пожалуй, от укола счастья, от его мгновенного воздействия.

Анна вскрикнула. Собаке тут же передался ее ликующий заряд. Она вскочила и, обезумев от возбуждения, лизнула Анну горячим языком по лицу. Потом метнулась к Ирочке и лизнула Ирочку.

По пятнадцатиметровой комнате большим мохнатым шаром металось чистое ликование.

Анна схватила телефонную трубку. Надо было сообщить Олегу генеральную новость жизни.

Недосып, недообщение, часы и капли, ее труд и терпение - все сомкнулось в одно и теперь называется - ПОЛОЖИТЕЛЬНАЯ ДИНАМИКА.

К телефону не подходили. Потом голос Петраковой задушенно сказал:

- Перезвоните позже. У нас совещание.

Анна хотела крикнуть:

- Да не могу я позже, какое к черту совещание!..

Но Петракова бросила трубку.

- Проститутка, - сказала Анна. И это о заведующей отделением Юлии Александровне Петраковой.

Анна вдруг испугалась, что положительная динамика ей показалась. Она вернулась в комнату.

Ирочка спала. Видимо, новые впечатления оказались ей не по силам. Личико было бледным, как снятое молоко.

"Без воздуха, без движения", - подумала Анна и услышала в себе какое-то новое чувство. Раньше Ирочка существовала для Олега. А теперь она сама по себе Ирочка. Несчастная молодая женщина. Почти девочка Совсем беззащитна. Ее можно не накормить, и никто не узнает.

Как же она пойдет в жизнь? И что с ней будет, если Анна умрет?..

***

Олег сидел на диване у ног Ирочки и смотрел телевизор. Передача "600 секунд" сообщала, что один "мэн" по фамилии Прохоров нанял другого за пять тысяч убить человека. И тот убил. А передача "Добрый вечер, Москва" рассказывала, что морги переполнены, трупы негде хранить и их объедают крысы. Диктор сказал: грызуны.

Зачем ему, Олегу, это знать? Когда он умрет, ему все равно - объедят его грызуны или нет. А живым - страшно жить и умирать страшно.

Олег уже пресытился безобразиями нашей жизни и предпочитал смотреть видео. Но сегодня кассету достать не удалось. Не получилось.

У Петраковой дома целая видеотека.

Олег сказал:

- Дай что-нибудь посмотреть.

Она сказала:

- Поедем, выбери, что хочешь.

Из корпуса вышли вместе. Шел проливной дождь. На земле снег. А сверху - дождь.

- Кончилась зима, - сказала Петракова.

На ней было надето что-то черное с коричневым. Несочетаемо, а интересно.

Дождь лупил по плечам Ее очки были в брызгах. Олег обратил внимание на номера машины: 17-40. "Без двадцати шесть", - подумал он. И еще подумал: через двадцать минут последняя капля. Он тоже существовал в орбите часов и капель.

Петракова никак не могла насадить дворники.

- Дай я, - предложил Олег Он забрал у нее дворники и легко надел их.

Петракова не двигалась. Смотрела зачарованно. Потом сказала:

- Какие у тебя руки...

- Какие? - не понял Олег.

- Красивые. Мужские. Это очень редкость - красивые руки. Знаешь?

- Ты говоришь как по подстрочнику, - заметил Олег.

- Ага, - согласилась Петракова. - Я часто думаю по-английски. Потом перевожу.

Петракова отсидела с мужем десять лет в англоязычной стране. У нее даже появился легкий акцент. В квартире шел ремонт. Пол был засыпан известкой и застлан газетами. Мебель и диван закрыты простынями. "Как в операционной, - подумал Олег. - Только там чисто, а тут грязь. Да и там грязь, если придираться".

Мужа не было дома, он работал в Женеве. Петракова вернулась в Москву караулить сына, чтобы не сбился с пути. Не стал на плохую дорогу. У сына был переходный возраст. Четырнадцать лет.

В данную минуту времени сына тоже не было дома, и он не оставил записки - где находится. Возможно, именно в эту минуту он ступил на плохую дорогу и пошел по ней Петракова усадила Олега на диван, запустила кассету и вышла из комнаты.

Договорились: он посмотрит несколько фильмов - не до конца, минут по десять, - и потом выберет то, что интересно. За десять, даже за две минуты бывает ясно - с чем имеешь дело. Искусство или так.., вторичное сырье.

На экране замелькали кадры. Потащился сюжет. Сюжет состоял в том, что не очень молодая, страшненькая затюканная жизнью женщина содержит публичный дом Ее сын, умственно неполноценный дебил, слоняется по дому и заглядывает в замочные скважины. Вот, собственно, и все. Обыкновенная порнуха. Художественной ценности не представляет.

Порнуху, конечно, можно посмотреть, но не в доме начальницы, заведующей отделением. И не в своем доме. где мать и больная жена.

Хорошо было бы сменить кассету, но у Петраковой другое видео, мультисистемное, другое расположение кнопок. Сломает еще...

Олег смотрел и не мог оторваться, и его будто тянуло в дурной омут. Фильм шел на английском языке.

Вошла Петракова. Спросила:

- Хочешь, переведу? - И села к нему на колени Он услышал сладковатый жасминовый запах ее духов. - Какие у тебя глаза...

Олег не стал уточнять какие. Не до того.

- Я переведу синхронно, - сказала Петракова и стала делать то же самое, что делалось на экране. Следовало вскочить, стряхнуть с себя бесцеремонную Петракову Если бы он тогда вскочил - именно в ту минуту, когда она села, - ничего бы не было. Но он не сделал это сразу. Потом она заговорила про глаза. Время было упущено. Он услышал на своем теле ее руки. Это были руки...

Они умели все. И держать скальпель. И ласкать... Петракова была хирург от Бога. И женщина от Бога... О... Как она умела ласкать.

Олег сидел в блаженном дурмане. Петракова затягивала его. Подтаскивала к обрыву. Сейчас полетит с мучительным предсмертным криком, - Не надо...

- Почему? - Петракова сняла очки, и он увидел ее глаза - зеленые, безбожные...

Вот тут еще был шанс - приказать себе и ей: не надо!

Но он схватил ее, смял - всеми своими молодыми мускулами, ущемленным самолюбием, зрелой страстью, жестоким, долгим воздержанием, всем своим горем и безысходностью, отчаяньем раненого оленя.

"Это не ты мне переводишь. Синхронно. Это я сам тебе все скажу. По-своему. На своем языке. Растопчу и возвышу".