Наталья Калинина - Театр любви Страница 7

Мать не перестает удивляться моей возникшей, как она утверждает, «на голом месте» симпатии к Райке. Мы же иной раз можем просидеть целую ночь за чаепитием и воспоминаниями. Райка танцует в кордебалете театра оперетты, до пенсии ей два года, хотя она всего на восемь лет старше меня. Пенсии боится, как чумы, театр свой обожает и, стараясь заразить этим чувством меня, с восторгом рассказывает о театральных романах и интригах.

— Ты, подружка, закисла в своей банке с водорослями, — вещала Райка, отрезав большой кусок торта. — Хочешь, познакомлю с нашим новым премьером?

— Премьеру премьерша нужна, — возразила я. — Статистки вряд ли попадают в фокус его зрения.

— Несчастная жертва самокритики! — Райка фыркнула. — Да он тебя в королевы произведет, стоит тебе заговорить на твоем чистокровном английском.

— Королевам в наше время горничных предпочитают, — делаю я неожиданный для себя вывод.

— Это уж точно.

Райка посерьезнела, даже помрачнела и надолго замолчала.

В тот день я не боялась, что Райка заговорит о Кириллиных. Все, за исключением финала, происходило, можно сказать, у нее на глазах. Да и о подробностях финала она могла составить себе представление из моих хмыканий и отдельных междометий в ответ на ее вопросы. Райке в житейской мудрости не откажешь. И в чуткости тоже — который год во всех наших экскурсах в прошлое она умело обходит неприятные для меня подробности. От этого наши воспоминания похожи на приключенческую книгу, из которой выдрали самые интересные страницы. До определенного времени это меня вполне устраивало. Но в тот день я вдруг поняла, что мне необходимы острые ощущения.

— Раек, вчера, а точнее сегодня, я посетила небезызвестную тебе Кириллину.

От неожиданности Райка уронила на клеенку кусочек торта с ложки и отправила его в рот пальцами.

— Она позвонила мне поздно вечером и попросила срочно приехать, — тараторила я, опережая Райкины комментарии. — Она опустилась, постарела, но по-прежнему строит из себя… А он… — Я сделала глубокий вдох и призвала на помощь всю свою силу воли, — он спивается, скандалит с супружницей. Словом, катится по наклонной. — Я боялась готового сорваться с Райкиных губ вполне уместного в данной ситуации «так им и надо» и строчила как из пулемета. — Кириллина дальнюю родственницу пригрела, а Саша с… Валентиной гонят ее к чертовой матери. Эта… Валентина парикмахерша. Кириллина ее презирает. — У меня звенело в ушах и плыло перед глазами. — Собака у них изумительная — ньюфаундленд. Я влюбилась в Рыцаря без памяти.

Райка глянула на меня с укором, открыла было рот, помялась несколько секунд, но все-таки спросила:

— Его видела?

Я кивнула, попыталась отхлебнуть из пустой чашки, полезла в коробку за тортом, хотя передо мной на блюдце лежал нетронутый кусок.

— Слава Богу, — изрекла Райка.

— Почему — слава Богу? — спросила я, хотя с ходу уловила направление Райкиных мыслей. Я не могла согласиться с ней до конца.

— Наконец померкло ясно солнышко, и да здравствует новый день! Недаром я толкую тебе целый вечер про нашего нового цыганского барона.

— Как же ты, Райка, испорчена своей сценой, — изрекла я и тут же в душе осудила свое ханжество.

— Ладно, не будь занудой. Ты ему, наверное, принцессой показалась. Теперь свою бедную парикмахершу совсем с дерьмом смешает.

— Кириллина говорит, она имеет на него громадное влияние.

— Это благодаря чему, позвольте спросить? — оживилась Райка.

— Понятия не имею.

Я извлекла из холодильника полбутылки выдохшегося шампанского, оставшегося от прошлого Райкиного визита. Я знала, что утром пожалею о том, что выпила на ночь. И о том, что с Райкой разоткровенничалась, тоже пожалею. Но мне было необходимо говорить, слышать себя со стороны. Я так долго молчала.

— Видела бы ты, во что их квартира превратилась. И Варвара Аркадьевна тоже.

— А он?

— Веришь, ничего не могу сказать. Не знаю. Не помню.

— С тобой все ясно. — Райка повертела в своих костлявых пальцах бокал с желтоватым вином. — А ее видела?

— Нет. Хотя, погоди… Ну да, кто-то выглянул, когда я уже в шубе была. Какая-то бесформенная глыба.

— Дачу они, наверное, продали.

— Понятия не имею.

Я вдруг отчетливо увидела заросший березками большой участок в Жаворонках, зеленый деревянный дом с мансардой и двумя просторными верандами. У меня там даже когда-то своя комната была — окнами на куст белой сирени. Сердце заныло при мысли о том, что в ней теперь, вероятно, живет кто-то чужой.

— Хивря ты, Татьяна, вот что я тебе скажу, — изрекла Райка. — Лучшие годы ухлопала на этого… двухклеточного. А в нашем возрасте трудно наверстывать. Тем более что Москва — ярмарка невест. Разве что на периферию податься.

— А как же твой цыган-премьер?

— Так то ж для минутного плезира. Неужели, подружка, не волокешь? Таких на приличную жилплощадь не прописывают. — Райка вдруг наклонилась над столом и спросила таинственным шепотом: — Так это из-за той парикмахерши он тебя бросил?

— Я бросила, понимаешь?

— Не вижу разницы.

— Нет, не из-за нее… Та красивая была. На Лиз Тейлор похожа. В нее все наши ребята были влюблены.

Я вспомнила, как Лерка отплясывала на той проклятой вечеринке на даче у Кириллиных: руки, как у языческой танцовщицы, сквозь упавшие на лицо волосы сияют необыкновенного цвета и разреза какие-то нездешние глаза. Я стояла рядом с Сашей. Он вдруг схватил меня за руку и больно стиснул ее. Потом… Потом я помню, как безжалостно ухмылялись надо мной июльские звезды.

— Куда же, интересно, делась та сексуальная дива? — услышала я словно издалека Райкин голос. — Ну да, пока ты ушами хлопала и играла ему Шопена, эта Тейлориха предложила ему нечто более существенное. А он нажрался как следует и в лес удрал.

Лучше бы я произнесла монолог перед Егором. Похоже, Райка вошла во вкус.

Мне и самой непонятно, куда делась Лерка. Разумеется, можно спросить у Кириллиной, да много чести — еще подумает, будто вся моя жизнь вокруг их семейки вертится.

Райка уснула прямо на голой тахте — балетная привычка. Я легла в свою давно не убиравшуюся постель с книгой, которую сунула мне на прощание Варвара Аркадьевна. Чтоб не разреветься, открыла подальше от начала, как раз на письме лорда Байрона к Терезе Гвиччиоли. Свихнуться можно от всех этих «любовь моя», «душа моя». Я всеми силами старалась выйти из расслабленного состояния, окидывая себя холодным взглядом со стороны: экзальтированная девица, которая вот-вот четвертый десяток разменяет, только что излившая за бутылкой вина подружке душу, а теперь готовая оросить слезами подарок от первой любви, запоздавший на целое десятилетие. Махровая пошлость.

Я захлопнула книгу и собралась уже затолкнуть ее под тахту, как вдруг обратила внимание на торчавший из нее уголок.

…Таким, как на этой карточке, я не видела Сашу никогда. Словно за его спиной не двадцать два, а по меньшей мере раза в два больше. На обороте год и одно загадочное слово — «Ерепень». По обе стороны от Саши какие-то дети, которых я поначалу не заметила, — наверное, ученики.

Ерепень… Дикое, точно вздыбившееся слово. Как бурлящая в паводок река. Как острые колючки степного татарника. Что это его занесло в эту глухую мрачную Ерепень?..

Страшная вещь — бессонница. Человеку ночью спать положено. Ночью одни хищники бодрствуют. С их кровожадными инстинктами. И Моцарта послушать нельзя — нижний сосед начнет в потолок шваброй стучать. Он на классическую музыку, как бык на красную тряпку реагирует. Одноклеточное, невольно думаю я Райкиными словами. Да, Кит прав — опоздала я родиться лет эдак на сто. Вылитая тургеневская барышня. Охи, вздохи, восхищения, душевное волнение… Кому это нужно в конце двадцатого столетия? Теперь такие не в моде. Кстати, а какие сейчас в моде? И что значит — быть в моде?..

Я села в постели, ежась от холода. На улице жуткий мороз, да еще с ветром. А ведь уже конец марта. Весна началась. Раньше я с таким нетерпением ждала весны… Спрашивается, на что я надеялась? На что вообще может надеяться влюбленная женщина? А тем более идеалистка?..

Нет уж, наверное, лучше остаться в своей банке с водорослями — и привет друзьям детства.

Эмили сидела возле моей двери, аккуратно подстелив на ступеньку газету.

— Куколка, миленькая, — окликнула она меня. — Думала, не дождусь тебя.

«Дождалась-таки, — угрюмо констатировала я, возясь с замком. — Теперь засядет до вечера с бесконечными расспросами: тому звонила? У той была? Хотя прекрасно знает, что никому из родственников я не звоню, а уж тем более не бываю у них».

Ах, чертов замок, заедать стал! Аж в жар бросило!

Тетушка присела на тахту, сложив на животе свои чистенькие руки. Засушенный одуванчик, который время давно оставило в покое: те же складки возле рта, что и десять, а то и двадцать лет назад, та же желтоватая, словно подернутая ржавчиной, седина. Сидит и молча наблюдает, как я ставлю чайник, режу колбасу, хлеб, извлекаю из недр моего похожего на подтаявший айсберг холодильника остатки Райкиного торта. И я постепенно меняю гнев на милость.